В Ксанти и Драме Георгий Димитров выступил на рабочих собраниях, провёл совещание военнослужащих-партийцев, для чего ему понадобилось прибегнуть к камуфляжу — переодеться в офицерскую форму. Во время тайной сходки кто-то передал ему листовку, написанную корявыми печатными буквами без единого знака препинания: «Товарищи мы готовы бросить всё и прекратить этот погром объединимся до 10 февраля повернём оружие назад как Россия». За этими простыми словами слышались шаги приближающейся революционной развязки.
Наш герой не ожидал больших результатов от своих антивоенных речей в парламенте и совете столичной общины, на рабочих собраниях и митингах, поскольку они не поддерживались натиском организованных сил пролетариата, но продолжал без устали делать своё дело. Он сознавал, что яростные словесные схватки с правящим большинством не пройдут для него даром, однако это его не устрашало.
Агенты военной полиции регулярно докладывали по начальству о конспиративных собраниях в прифронтовой зоне и в шахтёрском Пернике. Донесения некоего «агента № 4» вполне позволяли истолковать деятельность Димитрова как подрывную, антигосударственную. «Мало-помалу он сумел укоренить в организациях шахтёров мысль о том, что предстоит революция, что вопрос об осуществлении новых идей назрел, что из Перника блеснут первые лучи революции, — сообщал агент. — Собрания происходят в частных домах. Решения этих собраний невозможно узнать. Нетрудно, однако, понять, что решается там, если иметь в виду, что участники тех собраний являются распространителями мыслей, идей и планов Георгия Димитрова».
В марте 1918 года военно-полевой следователь издал постановление о задержании депутата Димитрова. Поводом послужил эпизод годичной давности, когда в ночном поезде Велико-Тырново — Русе Димитров вступился за раненых солдат, выставленных из классного вагона каким-то полковником, и резко отчитал его при свидетелях. Протокол военной прокуратуры станции Горна-Оряховица зафиксировал факт оскорбления депутатом Народного собрания командира 2-го маршевого полка и факт подстрекательства им солдат к неповиновению начальству в условиях военного времени.
Протесты парламентской группы тесняков в связи с нарушением депутатского иммунитета народного представителя не дали результатов: 19 июня военно-полевой суд в Русе приговорил Димитрова к трём годам тюремного заключения.
Новая софийская тюрьма, получившая название Центральной, куда Димитров был заключён 29 августа 1918 года, оказалась более комфортабельной, чем Чёрная джамия, за ветхостью снесённая. Здесь отбывали наказание фронтовики и политические деятели, осуждённые за антивоенные и антимонархические выступления. Самыми известными заключёнными, находившимися в то время в Центральной тюрьме, были лидеры Болгарского земледельческого народного союза Александр Стамболийский и Райко Даскалов — обличители монархии и противники участия Болгарии в войне. В приговоре Софийского военно-полевого суда по делу Стамболийского говорилось, что он осуждён «за оскорбление Его Величества Царя, побуждение к измене и насильственным действиям против Его Величества Царя словами и печатными произведениями, за предательство, побуждение крестьян к неподчинению законам и распоряжениям на пожизненное тюремное заключение с лишением навечно всех прав».
На следующий день Георгий узнал, что тюремный регламент позволяет пользоваться книгами и даже поставить в камеру стол, кушетку, этажерку. Он тут же решил оборудовать в своей камере рабочий кабинет. Люба добилась приёма у директора тюрьмы, и уже через неделю Георгий расстелил на столе карту Балканского полуострова, расположил на этажерке книги, конспекты, подборки газетных вырезок, фотографию
Любы. Таким образом создал вполне подходящую обстановку для продолжения своих обычных занятий. «Я посылал тебе через Тодора
[22] кое-что для редакции, — сообщает он Любе. — Если ещё не передала, передай, пожалуйста». Помимо подготовки статей для «Работнически вестника», Георгий поддерживал через Любу регулярные контакты с ЦК и парламентской группой, благодаря чему хорошо знал, что происходит на воле.
А обстановка в Болгарии накалялась всё больше. Хлеб продавали по карточкам — 250 граммов на человека в день. То в одном, то в другом городе вспыхивали женские бунты. Крестьяне сопротивлялись постоянным реквизициям.
Коалиционное правительство во главе с Александром Малиновым, пришедшее к власти после падения кабинета Радославова, требовало переориентации страны на Антанту. Фердинанд маневрировал, пытаясь погасить недовольство, охватившее все слои населения. Но прежний политический курс фактически продолжался, военные действия не прекращались.
История, подобно искусному режиссёру, выстраивает мизансцены и сталкивает разновеликие сюжеты так, что они неожиданно сплетаются в цельную и выразительную картину. В сентябре 1918 года на фоне эпохальных событий, в которые были вовлечены многотысячные массы, достигла кульминации и благополучно разрешилась драма двух любящих сердец, запечатлённая в их письмах, наполненных страстными откровениями.
В 1918-м Георгию исполнилось 36 лет, Любице — 38. Жизненный период, именуемый ныне кризисом среднего возраста, совпал у них с происходившим в XX веке крушением многих традиционных моральных и культурных запретов и появлением более либеральных взглядов на отношения мужчины и женщины. Исследования философов, физиологов и психиатров, среди которых первыми следует назвать Фридриха Ницше и Зигмунда Фрейда, сделали стыдливо укрываемые ранее от постороннего взгляда проявления человеческой натуры предметом общественного интереса, обратили взгляд человека внутрь самого себя.
В трёх десятках писем сентября — октября 1918 года, занимающих особенное место в переписке Любицы и Георгия, содержится история преодоления разлада, случившегося у них годом ранее из-за супружеской измены Георгия — судя по всему, случайной. Имя той женщины, образ которой, по выражению Любы, стоял между ними, как демон, осталось неизвестным. Да и не сам по себе факт неверности заслуживает нашего внимания (Георгий Димитров — не первый и не последний в веренице мужчин, изменявшим и изменяющим своим жёнам), а совместный поиск выхода из создавшейся ситуации, сопровождаемый редкой по откровенности и благородству исповедью любящих душ. Не факт, что столь страстный и откровенный диалог мог бы состояться, если бы им пришлось разговаривать, глядя друг другу в глаза.
Из переписки видно, как нарастал градус психологического напряжения между ними. Любины письма первых дней сентября ещё наполнены бытовыми сведениями, заботами о здоровье Георгия, жалобами на безденежье, подробностями ремонта их жилища и сообщениями об «острых конфликтах между нами и буржуазией». Но в них уже прорывается то главное, что её мучает и что она пытается осознать: «Вчера три раза начинала тебе писать и трижды рвала письма, а вечером написала одно — и не отправила. <…> Хотела и это письмо не посылать, но ты удивишься, почему не прихожу и не пишу. А я боюсь приходить, потому что разрыдаюсь прямо у решётки. Мне кажется, что там кладбище нашего прошлого, той жизни, которая должна была по-иному сложиться. Тяжелее всего, что нет рядом живого человека, который бы понял меня. Когда был ты, то ещё понимал меня, знал, по крайней мере, причину моих переживаний».
