Обстоятельное послание, направленное Димитровым в ноябре 1925 года Коларову, находящемуся в отпуске, полно тревоги. Отсутствие опытных людей, идейный хаос, падение доверия к руководству свидетельствуют о тяжёлом кризисе в партии, писал он. Надо восстанавливать дееспособный партийный центр поблизости от Болгарии. Несколько членов ЦК обратились в ИККИ с письмом, в котором «настоятельно требуют нашего (моего и твоего) скорейшего отъезда в Вену», и нельзя не согласиться с их доводами: «Быстрое и энергичное налаживание руководства партией, непосредственное слежение за развитием событий, разъяснительная работа через журналы и брошюры, отправка в страну подходящих людей и так далее — всё это, безусловно, необходимо и может быть осуществлено, если только мы быстро переправимся за границу». Он уже настолько жил предстоящими заботами, что недоумевал: «Не понимаю, как ты в такой важный для партии момент можешь находиться в отрыве от нас и нашей работы». Считал, что имеет моральное право упрекнуть старшего товарища: «Хотя у меня очень плохо с нервами и есть большая необходимость в отдыхе и лечении, полагаю, что уезжать в Кисловодск или ещё куда-либо в данный момент было бы неуместно, и я решил как можно скорее отправиться в Вену»
.
Вскоре из разговоров с Пятницким и Зиновьевым стало ясно, что в Вену поедет либо Коларов, либо Димитров. Кто-то один. «В Коминтерне так мало опытных борцов, — сказал Зиновьев. — На 90 процентов существует опасность, что вас там раскроют и убьют. Мы не можем согласиться на ваш отъезд, это не ваш личный вопрос, даже не вопрос вашей партии только»
. В глубине души Димитров, конечно, надеялся, что ИККИ выберет из них двоих именно его, поскольку он обладал опытом успешного руководства конспиративным заграничным партийным центром и хорошо знал положение дел в Балканской коммунистической федерации. Снова превратиться в Виктора, работать поблизости от Болгарии — разве не в этом состоит подлинный долг революционера? Да, это опасно. Но он уже привык не прятаться от опасности, а находить удовлетворение в её преодолении.
Случилось же по-иному: в Вену был отправлен Коларов, а Димитрову пришлось продолжить свои «каникулы». Возможно, в ИККИ решили, что он мог «засветиться» в период прежней своей работы в Австрии, однако не исключено, что определённую роль сыграл доклад Мануильского о прозвучавших на партийном совещании подозрениях в причастности нашего героя к апрельскому теракту.
Коларов уехал в Вену в конце января 1926 года. Перед этим они с Димитровым представили Пятницкому записку о результатах расследования покушения в соборе Св. Недели, попросив ознакомить с ней также «товарищей Зиновьева, Бухарина, Сталина, Мануильского, Уншлихта, Чичерина, Трилиссера»
. Сообщалось, что вопрос о покушении формально не вносился на рассмотрение ЦК, «из всех членов ЦК к моменту покушения за него был только Коста Янков». Коларов, «уведомлённый в марте 1925 г. о существовании подобного проекта Ст. Димитровым, высказался решительно против и написал официальное письмо в ЦК (20 марта 1925 г.) против террористических действий партии. Это письмо было получено своевременно и воспринято как директива партии. Только Коста Янков высказался против проводимой в нём линии».
В самом уязвимом положении остался Димитров. Кроме устного свидетельства и злополучного утраченного письма Марека, иных подтверждений его точки зрения не нашлось, да их и не могло быть, поскольку нелегал предпочитает обходиться без лишних глаз и ушей. Быть подозреваемым в неискренности с товарищами — скверное состояние. «Надо покончить с тем печальным заблуждением, что я дал согласие на покушение», — почти умоляет он Коларова. Убеждает Марека, что «было бы неуместно оставлять необъяснённым это печальное недоразумение (и заблуждение)». Но всё оказалось напрасно: Исполбюро ЦК в Софии тремя голосами против одного вынесло вердикт недоверия Виктору и Мареку. Атаке подвергся и Христо Кабакчиев, перебравшийся после освобождения из тюрьмы в Москву
[45]. В письме, адресованном Исполкому Коминтерна, софийские товарищи заклеймили его как «идеолога социал-демократических пережитков в партии». Всё это уже перестало выглядеть лишь «недоразумением и заблуждением», а породило у Димитрова тревожный вопрос: не стоят ли за этим «чуждые (провокаторские) вмешательства и влияния» в дела внутреннего партийного центра?
В марте 1926 года Коларов и Димитров были приговорены Софийским судом к повешению в публичном месте. Коларов, первым узнавший о приговоре, иронически его прокомментировал в письме к товарищу: «Только что мне стало известно, что мы были под судом и даже осуждены на смерть. Поздравим же друг друга». Наш герой также воспринял это известие как малозначительную подробность жизни революционера.
«Московские каникулы» Георгия Димитрова пришлись на период крупных организационных и кадровых перемен в Исполкоме Коминтерна. VI расширенный пленум ИККИ, состоявшийся в начале 1926 года, предписал партиям «в нынешний период сравнительного затишья революционной борьбы ещё больше внедриться в повседневную борьбу и быт широчайших масс рабочих, завоевать на свою сторону большинство рабочих, во что бы то ни стало стать если не единственной, то во всяком случае главной и самой влиятельной рабочей партией в стране». Решению столь амбициозной задачи должна была послужить реорганизация компартий на основе производственных ячеек, а также перестройка руководящей структуры и аппарата Коминтерна, нацеленная на дальнейшую большевизацию компартий, то есть на формирование в них ядра, твёрдо стоящего на платформе Коминтерна.
Разногласия в оценке политического поведения Димитрова не помешали очередному повышению его статуса: VI пленум ИККИ избрал его членом Оргбюро, кандидатом в члены Секретариата и Президиума ИККИ. Кроме того, он был назначен ответственным секретарём Польского и членом Балканского лендерсекретариатов. Этим новым структурным образованиям предстояло держать постоянную связь с партиями соответствующего региона и добиваться безусловного выполнения выдвинутых Исполкомом задач
.
Димитров продолжал работать и по «болгарской линии». Он помогал политэмигрантам переправляться в СССР и устраиваться здесь на работу и учёбу, готовил материалы для журнала «Комунистическо знаме», заботился о пополнении партийного бюджета, печатал статьи в советских газетах о положении в Болгарии. Но львиную долю времени отнимала рутина. «К сожалению, я оказался здесь почти в прежнем твоём положении — занимаюсь Кореей или Китаем и Японией много больше, чем Болгарией
(делами болгарской партии), — жалуется он Коларову. — Считаю такое положение совершенно ненормальным, но сейчас мне абсолютно невозможно вырваться. Ты сам знаешь, какую машину
представляет собой Коминт[ерн], как он хватает и выжимает тебя до последней степени и не даёт возможности работать на свою собственную партию, особенно сейчас, когда из 11 секретарей здесь только 4»
.
Одного года аппаратной службы Димитрову хватило, чтобы прийти к выводу, что функционирование механизма Исполкома Коминтерна должны обеспечивать специальные штатные работники, не отягощённые какими-либо руководящими обязанностями в своих партиях. «Штаб мировой революции» с его текучим составом и импульсивными действиями становился достоянием истории; ИККИ неуклонно превращался в разветвлённую политико-административную структуру, вписанную в советскую политическую систему и финансируемую в плановом порядке из государственного бюджета. Предложения ИККИ о бюджете Коминтерна ежегодно рассматривала комиссия Политбюро ЦК, в которую в середине 1920-х годов входили нарком финансов Г. Я. Сокольников, казначей ИККИ И. А. Пятницкий и секретарь ЦК В. М. Молотов. Окончательное решение принимало Политбюро. Так, на 1926 год Исполкому Коминтерна и примыкавшим к нему организациям, национальным компартиям и комсомолам было выделено 5,9 миллиона рублей (0,14 % общегосударственных расходов).