Болгар сфотографировали втроём. Фогт заверил, что это делается в их же интересах. На самом деле фотография потребовалась для плаката, который расклеили на рекламных тумбах и напечатали в газетах. Граждан призвали за вознаграждение давать сведения полиции об изображённых на фото лицах, «связанных с поджигателем рейхстага».
Пока полицейский фотограф настраивал аппарат, Димитров успел переброситься с товарищами несколькими фразами. «Говорите, кто мы на самом деле и что занимались здесь вопросами партии, — повторил он дважды. — Это будет самая лучшая защита».
Советника Фогта Димитров раскусил с первой встречи. Маленький суетливый человечек с розовыми щёчками всеми силами старался внушить арестованному трепет. Но громкий голос и демонический взгляд никак не вязались с его внешностью. Димитров снова не подписал протокол в знак протеста против предъявленного ему обвинения. А в ответ на предложение следователя поставить свое имя на пустом листе бумаги откровенно расхохотался.
Неожиданно принесли очки, чернила и ручку, и он написал письмо сестрёнке Елене в Москву, рассчитывая, что тем самым в ИККИ станет известно о предъявленных ему и товарищам обвинениях. То же сообщил Анри Барбюсу в Париж, попросив оповестить о случившемся Ромена Роллана. Третье письмо отправил Магдалине в Самоков. В нём пожелал «нашей старенькой маме мужественно пережить этот новый удар» и попросил сестру немного помочь ему деньгами.
В тот же день в камеру явились тюремные чиновники. Один зачитал распоряжение господина советника имперского суда Фогта о наложении на подследственного Димитрова ручных кандалов, двое других выполнили эту процедуру. То же самое проделали с Поповым и Таневым.
Через несколько дней опять новость: Фогт ответил на требовательные письма заключённого № 8085 о возвращении принадлежащего ему имущества.
На сочинение ответного письма и его перебеливание ушло больше часа. Наручники мешали писать, кисти рук немели, приходилось энергично встряхивать ими, отчего сталь натирала кожу. Тем не менее в письме явственно звучит ирония:
«Я оказался в странном положении.
Вы разрешили мне покупать дополнительно продукты питания, но у меня нет ни пфеннига!
Мне разрешено покупать газету, но у меня нет для этого денег!
У меня есть трубка, но нет табака!
Я должен связаться с адвокатом, но у меня нет возможности заплатить этому адвокату обычный аванс.
Прежде чем я получу деньги от своих родственников и друзей, пройдёт известное время, по меньшей мере месяц!
Прошу Вас дать мне совет, что мне делать?
Вы сами обещали предоставить в моё распоряжение сумму в 30 марок из конфискованных денег»
.
Ни ответа, ни совета Димитров не дождался.
Выручила квартирная хозяйка. В тюремном дневнике имеется запись за 29 марта: «Конверт и 5 марок от Мансф.»
[52] В ответном письме Димитров сообщил доброй фрау Софи Мансфельд, что понесённые затраты ей компенсирует адвокат д-р Роткугель, представляющий его интересы. На первые полученные деньги в тюремной лавке было приобретено самое необходимое: тетрадь, бумага, карандаш, иголка, нитки и две сигары.
Но самым преданным другом и постоянным корреспондентом стала с первых дней заключения Анни Крюгер — разведённая дама, с которой Димитров состоял (по всей видимости, значительное время) в интимной связи. Она подбадривала его частыми трогательными посланиями, писали также две её дочери, и он исправно отвечал на все письма. Страницы дневника буквально пестрят заметками такого рода: «Письмо от Анни», «Написал Анни» и т. п. Если от неё не приходила весточка в течение недели, Димитров начинал беспокоиться: «Нет письма от Анни! — Тревожно!»
Разумеется, он опасался, что переписка с иностранным коммунистом, подозреваемым в государственном преступлении, может нанести ей двойной ущерб — как женщине и как законопослушной гражданке Германии. Даже попросил своего адвоката объяснить Анни в подходящей форме, почему он не мог раскрыть ей свое подлинное имя и характер занятий: «Я имел по отношению к ней самые добрые намерения и только из-за своего особого положения вынужден был так поступить».
Поскольку конфискованные у Димитрова при аресте деньги ему долго не возвращали, Анни помогала ему посылками, весьма разнообразными и практичными: сахар, колбаса, масло, апельсины, печенье, сигареты, спички, письменные принадлежности, почтовые марки. То был единственный источник, дававший возможность разнообразить суровое тюремное меню и обеспечить элементарные бытовые потребности. Ведь даже отправленный сестрой Магдалиной сыр ему не разрешили получить, поскольку оказалось, что заключенным запрещены продуктовые посылки из-за границы.
Но однажды следователь показал Димитрову следующее газетное объявление: «О своей помолвке сообщают Анни Крюгер, урождённая Ратцман, и д-р Шаафсма-Шмидт, Берлин, Потсдам». Это было ошеломляющее известие, поскольку ни о чём подобном Димитров не помышлял. Всё разъяснилось в покаянном письме Анни: она сама сделала объявление без уведомления «жениха». Возможно, думала облегчить тем самым положение обвиняемого. «О, бедная глупая Анни!» — записывает Димитров в дневнике 15 августа. После этого инцидента переписка между ними стала эпизодической и более формальной, а посылки перестали приходить.
Связь с родными Димитров установил через Магдалину. Согласно тюремным правилам, ему надлежало писать ей по-немецки, ответные письма также поступали в камеру в виде переведов на немецкий язык. Маленькая приписка, сделанная Магдалиной в первой весточке под диктовку матери, растрогала до слёз:
«Дорогой мой сын!
Я получила твоё письмо, и мне очень тяжело, что тебе приходится так страдать. Но я молю Бога, в которого так верю, что он тебя освободит. Он должен дать тебе здоровье и терпение. Я буду очень стараться перенести всё это, так как уверена, что мы снова увидимся.
