Самым главным было политическое кредо: «Господин председатель и господа судьи, я допускаю, что я говорю языком резким и суровым. Моя жизнь и моя борьба тоже были суровыми. Но мой язык — открытый и прямой язык. Не следует забывать, что я не адвокат, который по обязанности защищает здесь своего подзащитного. Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист. Я защищаю свою собственную политическую революционную честь. Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения. Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесённое мною перед Имперским судом слово — это кровь от крови и плоть от плоти моей».
Напомнив, что его выступления в суде не раз называли пропагандистскими, Димитров согласился, что они имели известное пропагандистское действие. Но ведь и многие другие выступления в Имперском суде носили такой же характер. Например, косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма имели выступления Геринга и Геббельса, однако никто не рискнёт возложить на них ответственность за это.
Он не собирается защищаться от нападок германской печати, для политического борца такие нападки привычны. Но определённые газеты, используя его положение подсудимого, прибегали к таким определениям, как «дикий» и «варварский болгарин», «тёмный балканский субъект», и он не может позволить тем самым унижать болгарский народ. Да, уровень материальной культуры в Болгарии не так высок, но это не значит, что народные массы стоят в духовном и политическом отношении на более низком уровне, чем в других европейских странах. Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом и не утратил своего языка и национального облика, который упорно боролся за своё освобождение, не является варварским и диким. Дикари и варвары в Болгарии — это только фашисты. И, обращаясь, к Бюнгеру, иронически: «Но я спрашиваю вас, господа судьи, в какой стране фашисты не варвары и не дикари?» Почтенного председателя бросило в пот: «Я надеюсь, Вы не намекаете на политические отношения в Германии. Вам это не положено делать». В осторожном замечании доктора Бюнгера прозвучали почти просительные нотки. «Нет, господин председатель», — с преувеличенной вежливостью заверил его Димитров. Он заявил далее, что у него нет оснований стыдиться своего происхождения. К XVI веку, когда германский король Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а все дворяне писали только по-латыни, болгары уже семь столетий пользовались своей письменностью, созданной братьями Кириллом и Мефодием.
После этого по требованию председателя суда Димитров перешёл непосредственно к характеристике методов, которые лежали в основе обвинительного заключения. Он привёл примеры того, как во многих странах власти в целях дискредитации коммунистического и рабочего движения прибегают к фальсификациям и провокациям. Поджог рейхстага — из того же ряда. Рассмотрение доказательств, проведённое судом по этому вопросу, позволяет констатировать, что поджог рейхстага не имеет никакого отношения, не находится ни в какой связи с какими бы то ни были действиями Коммунистической партии Германии, с какими-либо попытками организовать восстание, демонстрации или выступления подобного рода. Показаниями свидетелей также установлено, что правительственные круги ничего не знали о попытке вооружённого восстания. Чрезвычайный декрет был принят 28 февраля не для того, чтобы бороться с восстанием, а для осуществления суровых карательных мер против рабочего движения и оппозиционно настроенных масс. Новое руководство страны нуждалось в отвлекающем маневре для преодоления внутренней борьбы в национальном лагере и срыва угрозы выступления рабочего класса единым фронтом. Ему нужна была шумиха о коммунистической опасности, о факеле, угрожающем Германии и всему миру…
Снова почуяв неладное, Бюнгер начал долгую перепалку с обвиняемым. Однако Димитров всё же сформулировал свой главный вывод, сделанный им на основе данных судебного разбирательства и заключений экспертизы: Ван дер Люббе совершил поджог не в одиночку. Да, господа судьи, он был не один, но с ним не были ни Торглер, ни Димитров, ни Попов, ни Танев. Был некто, подготовивший и совершивший поджог зала заседаний, пока голландец бродил в потёмках по коридорам, разбрасывая горящие тряпки. Таким образом, это преступление родилось из тайного союза между политическим безумием Ван дер Люббе и политической провокацией врагов германского коммунизма, германского рабочего класса. Представитель политического безумия находится на скамье подсудимых, а представитель политической провокации исчез.
С передней скамьи послышались нечленораздельные воющие звуки. Согнутая колесом спина Любе тряслась то ли от смеха, то ли от рыданий. Под эти зловещие звуки Димитров снова напомнил судьям о жалком Фаусте и исчезнувшем Мефистофеле.
Все дальнейшие попытки Димитрова обратить внимание на показания свидетелей, не принятые судом, и дезавуировать показания явных лжецов и подставных лиц Бюнгер бесстрашно отражал ссылками на уголовно-процессуальный кодекс, запретами касаться опасных тем и указаниями на то, что отведённое для заключительной речи время истекает. Из-за этого последние из намеченных тезисов Димитрову не удалось развернуть, как намечалось. Но придуманный в камере ход со стихами прозвучал в полную силу. У Гёте в цикле «Кофтские песни» Димитров наткнулся на следующие строки:
Впору ум готовь же свой.
На весах великих счастья
Чашам редко дан покой:
Должен ты иль подыматься,
Или долу опускаться;
Властвуй — или покоряйся,
С торжеством — иль с горем знайся,
Тяжким молотом взвивайся —
Или наковальней стой.
И неожиданно пришла мысль взять у величайшего поэта Германии образ молота и наковальни для характеристики германского рабочего класса, который остался пассивной наковальней, в то время как мог и должен был стать молотом, то есть ударной силой, воздействующей на исторический процесс. Из-за вождей социал-демократии Вельса, Шейдемана, Эберта и других германский рабочий класс в целом не понял этой истины ни в 1918, ни в 1923, ни в июне и июле 1932 года.
Чувствуя, что надо заканчивать, чтобы не быть оборванным на полуслове, Димитров предложил Имперскому суду признать Торглера и троих болгар невиновными в деле поджога рейхстага, а обвинение неправильным; рассматривать Ван дер Люббе как орудие, использованное врагами рабочего класса; привлечь к ответственности тех, кто втянул ни в чём не повинных людей в этот процесс, и за их счёт возместить убытки и ущерб, причинённые здоровью несправедливо обвинённых.
Другим своим союзником Димитров намеревался сделать Галилея. Но предполагаемая эффектная концовка оказалась скомканной. Как только обвиняемый начал пассаж о том, что в XVII веке основоположник физики Галилео Галилей предстал перед судом инквизиции, председатель резко оборвал его: «Хватит! Раз уж Вы начали говорить о физике, я лишаю Вас слова». А поскольку Димитров всё-таки продолжал говорить: «…потому что он утверждал, что Земля вертится», председатель крикнул: «Замолчите немедленно!» и объявил перерыв, после которого не позволил продолжать речь.
То, что Димитров хотел сказать, осталось в его рабочей тетради: образ Колеса истории, которое вертится, движется вперед, «к советской Европе, к всемирному союзу советских республик», и его не остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями
.
