Второй, и наиболее выдающийся, канцлер-гуманист Леонардо Бруни проводил параллель между гражданскими добродетелями Флорентийской республики и республиканского Древнего Рима. Впоследствии он пошел еще дальше и сравнил Флоренцию с Афинами времен Перикла. Раньше, когда средневековые философы размышляли о своей эпохе в контексте всемирной истории, картина получалась порой безрадостная. «Мы карлики, – любил повторять Иоанн Солсберийский, – карлики на плечах великанов». А для Бруни Флорентийская республика означала многообещающее возрождение высоких гражданских принципов Греции и Рима. На его надгробии в церкви Санта-Кроче начертано: «История скорбит». Мраморную эпитафию поддерживают две летящие фигуры, которые, учитывая церковный антураж, можно принять за ангелов, – на самом же деле это крылатые гении победы, традиционно украшавшие римские триумфальные арки; ассоциацию с Римом усиливают два имперских орла, подпирающие саркофаг Бруни. Да, в люнете мы видим Мадонну, однако центральная часть надгробия наполнена классической символикой, призванной подчеркнуть, что во Флоренции XV века на смену прежнему рыцарскому идеалу приходит новый – слава, общественное признание заслуг выдающейся личности.
Бруни и его единомышленники заимствовали свои идеалы у античных авторов. Как ни старайся сказать что-то новое по поводу Ренессанса, от старой истины никуда не деться: в основе Ренессанса лежит изучение греко-римского наследия. Верно и то, что Средневековье почерпнуло в Античности намного больше, чем некогда считалось. Но средневековым схоластам не хватало надежных источников, тексты часто попадали к ним в неполном или искаженном виде, а их истолкования сплошь и рядом надуманны. Первый, кто прочел классиков с глубоким пониманием, был Петрарка, крупнейший представитель эпохи «ложного рассвета» гуманизма – Проторенессанса XIV века, человек внутренне сложный и противоречивый, одинаково ценивший уединение и славу, природу и политику, исповедальность и риторику. (Так и хочется назвать его предтечей Нового времени – пока не ознакомишься с его сочинениями.) Петрарка не выучился читать по-гречески, но этот недостаток восполнил его младший современник Боккаччо. Таким образом, флорентийская мысль получила новый животворный импульс и новый, живой пример. Когда Бруни сравнит Флоренцию с Афинами
[48], он уже прочтет Фукидида. Первые тридцать лет XV века были во Флоренции героической эпохой знаний: постоянно отыскивались новые тексты и редактировались старые, ученые и учителя пользовались большим моральным авторитетом и привлекались к государственному управлению. На многих ренессансных картинах можно видеть ученых за работой; чаще всего их представляли в образе одного из отцов и учителей Церкви, святого Иеронима или святого Августина. Обстановка, как правило, вполне комфортная: хорошо оборудованный кабинет, книжные полки, на столе рукописи и пюпитр для чтения, а размышлять о Вселенной помогает небесный глобус. Взгляд погруженного в мучительный поиск истины Блаженного Августина на фреске Боттичелли, несомненно, устремлен к Богу. Но так же самозабвенно ученые искали истину в классических текстах.
Для сохранения бесценных литературных памятников (ведь в каждом могло содержаться какое-нибудь новое откровение, способное изменить весь ход человеческой мысли) Козимо Медичи Старший построил библиотеку Сан-Марко. Ныне все, что происходило тогда, кажется нам чем-то рутинным и бесконечно далеким, но те первые исследования древних текстов не были далеки от жизни, наоборот, флорентийская библиотека Сан-Марко – это, если угодно, гуманистический эквивалент Кавендишской лаборатории
[49]. Манускрипты, которые извлекались на свет и внимательно изучались под гармоничными сводами Сан-Марко, действительно могли произвести взрыв – пусть не материи, а сознания – и навсегда изменить ход истории.
Хотя изучение латыни и греческого определенно сказалось на развитии мысли, стиля и общественной морали, на флорентийское искусство новые веяния повлияли не глубоко и не всесторонне. Архитектура Флоренции, как легко убедиться на примере капеллы Пацци, ничем не напоминала античную. Тогда откуда пришел этот легкий лаконичный стиль, не похожий ни на что созданное ни до, ни после? Думаю, это и впрямь изобретение одного конкретного человека – Брунеллески. Разумеется, архитектурный стиль не может укорениться, если не отвечает запросам эпохи. Стиль Брунеллески отвечал запросам умных и проницательных людей, которые появились на флорентийской сцене в тот момент, когда железная армия торговли и банковского дела уже могла позволить себе передышку и жизнь – как полноценная реализация человеческого потенциала – стала важнее наживы.
Многие испытывают разочарование, впервые увидев прославленных первенцев ренессансной архитектуры – капеллу Пацци и Старую сакристию (ризницу) базилики Сан-Лоренцо
[50]: уж очень они малы! Да, малы, особенно в сравнении с грандиозными памятниками романской и готической архитектуры. Но у них и нет задачи потрясти нас, повергнуть ниц, к чему всегда стремится сакральное зодчество. Их масштаб соответствует разумным потребностям человека. Они помогают каждому лучше осознать свои возможности – возможности существа, наделенного интеллектом и нравственным чувством. Они утверждают достоинство человека.
Достоинство человека… В наши дни об этом неловко говорить вслух. Но во Флоренции XV века это понятие было еще внове и вселяло большие надежды. Так, Джаноццо Манетти, флорентийский гуманист и государственный деятель, отлично знавший всю неприглядную изнанку политики, написал труд «О достоинстве и превосходстве человека»
[51]. Это та ключевая идея, которую Брунеллески и его сподвижники претворяли в зримых формах. По периметру рыночной церкви Орсанмикеле установлены статуи святых в полный рост, и среди них две скульптуры Донателло: «Святой Марк», глядя на которого Микеланджело заметил, что любой поверил бы словам такого кристально честного человека
[52]; и «Святой Георгий» – точь-в-точь отважный новобранец 1914 года. Они утверждают идеал гуманизма, который превыше суетных меркантильных забот. Но самый впечатляющий памятник человеческому достоинству создал другой художник того же круга, Мазаччо, в цикле росписей кармелитской церкви Кармине. Какие портреты, какие характеры! Это люди, осознающие свою значительность, свой интеллектуальный и моральный авторитет, в них нет и следа легкомыслия, ничего похожего на веселую свиту Жана Беррийского, а ведь им всего лет по тридцать. Но у них есть воля, энергия, уверенность – все то, что мы так часто наблюдаем у основоположников любой цивилизации, хотя бы у египтян первых четырех династий. Только нужно уточнить, что, помимо волевого начала, ими движет христианская идея милосердия. Мы видим, как по улицам Флоренции неспешно шествует апостол Петр, исцеляя больных своей тенью.
