Буржуазная демократия, создавшая в XVII веке благоприятный фон для голландской живописи, частично обусловила и немецкую музыку, а по заинтересованности и вовлеченности немецкое общество превосходило голландских ценителей искусства. Короче говоря, провинциальное немецкое общество создавало питательную среду для Баха. Его универсальный гений возрос на высоком плато оживленной конкуренции среди музыкантов протестантских городов на севере Германии. Можно даже сказать, что он вырос на семейном поле, которое более ста лет возделывали музыканты-профессионалы: в тех краях фамилия Бах воспринималась как синоним музыканта. И жизнь Иоганна Себастьяна – это жизнь усердного, подчас упрямого провинциального органиста и капельмейстера. Просто судьба наделила его универсальным даром. Один выдающийся музыковед писал о нем: «Он очевидец всего музыкального времени и бытия, и ему совершенно не важно, старая музыка или новая, если она правдива»
[128].
Не за барочную орнаментику мы ценим Баха прежде всего. Строгое лицо Баха одинаково принадлежит и эпохе барокко, и Возрождению, и позднему Средневековью: уберите парик – и вы легко представите, что перед вами один из персонажей Дюрера или даже Рименшнейдера. А некоторые знаменитые пассажи баховских страстных ораторий дышат той же торжественной простотой и тем же подлинным религиозным чувством, какими проникнуты фрески Джотто. Его многоярусная полифония сродни готической архитектуре. Вот и немецкое барокко, умело используя пространство для воздействия на наши эмоции, следует в русле архитектурной традиции готики. И значит, для иллюстрации музыки Баха можно подобрать современное ей сооружение. Паломническая церковь Четырнадцати святых помощников построена архитектором, который всего на два года моложе Баха. Звали его Бальтазар Нейман, и хотя это имя малоизвестно в англоязычном мире, я считаю Неймана одним из бесспорно лучших зодчих XVIII века. В отличие от своих собратьев по немецкому барокко, он начинал не как мастер по лепному или каменному декору, а как инженер и первую известность приобрел, проектируя городскую застройку и фортификационные сооружения. Оказавшись внутри любого из его зданий, ты понимаешь, какой сложный план ему предшествовал и какой тонкий математический расчет стоит за решением этой головоломки. Но когда требовалось, он и с декором справлялся отменно, не уступая в изобретательности баварским виртуозам стукковых (лепных) работ, известным своей неуемной фантазией.
Бальтазару Нейману несказанно повезло: расписывать его восхитительные интерьеры доверили все же не местным художникам, а величайшему декоратору эпохи, венецианцу Джованни Баттиста Тьеполо. И, расписывая огромный сводчатый потолок над парадной лестницей в одном из выдающихся творений Неймана – Епископской резиденции в Вюрцбурге, – Тьеполо создал настоящий шедевр. На гигантском плафоне представлены четыре части света. В новые времена эта популярная тема удачно заменила в декоративном искусстве некогда модные аллегории христианской веры, и, упиваясь игрой фантазии художника, можно долго и весело спорить, какой из континентов привлекательнее: Африка с ее страусами, верблюдами и надменными чернокожими; Америка с ее умопомрачительными красавицами в головных уборах из перьев, бесстрашно оседлавшими крокодилов; или Азия с тиграми и слонами. Где-то на заднем плане Азии высится голый холм с тремя крестами, приготовленными для распятия. Интересно, обратил епископ внимание на эту деталь? Впрочем, ему было на что посмотреть: его резиденция раза в два больше Букингемского дворца и буквально каждое помещение парадного бельэтажа фонтанирует великолепием. Хочешь не хочешь задумаешься, какую церковную десятину и какие налоги взимали с крестьян Франконии, чтобы их князь-епископ мог позволить себе эдакую роскошь. Однако надо признать, что многие правители мелких немецких княжеств – епископы, герцоги, курфюрсты – были умны и разносторонне образованны. Беспрестанно конкурируя между собой, они оказывали большую услугу архитектуре и музыке, чем не могли похвастаться ганноверцы на английском престоле
[129], прозябавшие в тени демократии. Представители рода Шёнборн, благодаря которым появилась Вюрцбургская резиденция, были великими меценатами, их имя должно стоять в истории искусства рядом с Медичи.
Джованни Баттиста Тьеполо. Америка. Деталь плафона над парадной лестницей Епископской резиденции. 1753. Вюрцбург
Честно сказать, проводя параллель между музыкой Баха и барочным интерьером, я испытывал некоторые сомнения. Но я с чистой совестью вспоминаю Георга Фридриха Генделя, стоя на парадной лестнице в Вюрцбурге. Удивительная закономерность: большие художники часто приходят в мир взаимодополняющими парами. Она столько раз наблюдалась в истории, что вряд ли ее можно объяснить одними стараниями симметрично мыслящих историков, скорее здесь кроется какая-то высшая необходимость уравновешивать человеческие способности. Так или иначе, два великих музыканта начала XVIII века, Бах и Гендель, идеально укладываются в эту схему противоположных и взаимодополняющих творческих личностей. Они родились в один год – 1685-й; оба испортили себе глаза, переписывая ноты, и к концу жизни ослепли; обоих оперировал (неудачно) один и тот же хирург. Но в остальном они были антиподы.
В противоположность Баху с его вневременной универсальностью, Гендель полностью принадлежал своей эпохе. Бах довольствовался скромной карьерой органиста и трудился в поте лица, чтобы прокормить многочисленных детей, тогда как предприимчивый театральный импресарио Гендель сколотил и потерял не одно состояние. Статую Генделя работы Рубийака (ныне в Музее Виктории и Альберта) установили еще при жизни композитора благодарные владельцы лондонского увеселительного сада Воксхолл, где звучала его музыка, привлекавшая посетителей-меломанов. Вот он сидит, непринужденно закинув ногу на ногу, в домашних туфлях – одна на ноге, другая под ногой, – нимало не беспокоясь, сколько чужих мелодий он заимствует, лишь бы в итоге сложилось то, что надо. Должно быть, в молодости он умел очаровывать: чем еще объяснить, почему безвестный молодой виртуоз, едва прибыв в Рим, был с распростертыми объятиями принят светом, а кардиналы принялись снабжать его текстами собственного сочинения, дабы он положил их на музыку? Следы былой красоты и сегодня видны на его мраморном лице. Позже, когда Гендель обосновался в Англии и погрузился в мир оперного театра, он уже не очень старался всем нравиться: если верить известной байке, однажды во время репетиции он схватил в охапку примадонну и, подойдя к раскрытому окну, пригрозил выкинуть ее вон, если она не споет, как написано в нотах
[130]. Всю жизнь он хранил верность стилю итальянского барокко. Соответственно, его музыка прекрасно сочетается с декоративными росписями Тьеполо, в которых при желании можно обнаружить романтические псевдоисторические сюжеты его опер. Самое поразительное, что этот композитор, мастер протяженных, расцвеченных фиоритурами мелодий и энергичных хоров, стоило ему перейти от оперы к оратории (которая, в сущности, представляет собой духовную оперу), стал создателем бессмертной религиозной музыки. «Саул», «Самсон», «Израиль в Египте» – не только кладезь восхитительных мелодических и полифонических открытий, но и свидетельство того, что автору ведомы потаенные глубины человеческого духа. Ну а «Мессия» – вообще особый случай. Это как «Сотворение Адама» Микеланджело: одно из тех редких произведений, которые покоряют всех и сразу, являясь при этом неоспоримым шедевром высшей пробы.
