Я назвал Генделя барочным композитором, а Неймана – лучшим архитектором северного барокко. Почти с таким же успехом я мог бы отнести обоих к стилю рококо, поскольку в Вюрцбурге эти понятия пересекаются, хотя на самом деле их следует различать как некие этапы в истории цивилизации. Барокко, даже в его специфическом немецко-австрийском изводе, – исконно итальянское изобретение. Оно возникло в ответ на чаяния Католической церкви, пожелавшей усилить воздействие на эмоции верующих, и потому перво-наперво преобразило религиозную архитектуру. Рококо – изобретение больше парижское, провокационно-светское. В нем выразилась, если говорить упрощенно, реакция на тяжеловесный классицизм Версаля. Рококо вдохновлялось не статичными ордерами Античности, а природными формами с их свободной и прихотливой линией – раковинами, цветами, морскими водорослями, – особенно если эта прихотливость имела вид завитка. Иными словами, рококо – протест против академизма, но протест, который не сводился только к отрицанию. Этот стиль означал шаг вперед в совершенствовании чувствительности, в нем воплотились новая свобода ассоциаций и способность различать новые, более тонкие оттенки чувства.
Все это проявилось в творчестве изумительного художника Антуана Ватто. Он родился в 1684 году – за год до Баха и Генделя – во фламандском городе Валансьен и живописной технике учился на картинах Рубенса. Но вместо кипучего фламандского жизнелюбия Ватто, смолоду страдавший от чахотки, явил в искусстве нечто едва ли до него находившее свое выражение, нечто идущее от самой природы этого художника: ощущение скоротечности – и потому значительности – наслаждения. Он был безмерно талантлив – благородная манера и точность его рисунка достойны мастеров Возрождения – и употребил свой дар на то, чтобы выразить восхищение женской красотой. Красотой упоительной, как сладостная греза. Какие женщины, какое изысканное общество, как счастливы должны быть все эти дамы и кавалеры! Но вспомним, что сказал поэт:
Да, Меланхолии алтарь стоит
Во храме, Наслажденью посвященном;
Он зрим тому, кто раздавить сумеет
Плод Радости на нёбе утонченном
[131].
Нёбо у Ватто было поистине утонченное. Художник ощущает все нюансы нежного аромата галантного венецианского праздника с танцами на свежем воздухе (Les Fêtes vénitiennes), когда так невзначай встречаются взгляды. Себя он тоже изобразил, но не танцующим, а в образе волынщика, который развлекает беспечную компанию меланхоличными звуками своего нехитрого инструмента. По словам его друга Келюса, нравом Ватто был мягок, «в нем, возможно, было что-то от пастушка». В элегантном обществе, за которым неотступно наблюдали его проницательные глаза, он всегда оставался белой вороной, и простак Жиль, чья долговязая фигура в белом балахоне одиноко возвышается над стайкой собратьев-комедиантов, – своего рода стилизованный автопортрет. Да, он такой: безобидный простофиля, наделенный, однако, способностью любить и тонко чувствовать.
Антуан Ватто. Этюды женских голов. Рисунок
Сейчас трудно поверить, что Ватто вышел на художественную авансцену в начале XVIII века. Свой шедевр «Паломничество на остров Киферу» он начал писать в 1712 году, еще при жизни Людовика XIV. Какая легкость и какая отточенность – невольно напрашивается сравнение с моцартовской оперой; и к тому же подлинное чувство драмы. Деликатные отношения, связывающие мужчин и женщин после нескольких часов на «острове любви», который им теперь надлежит покинуть, напоминают мне одну из сцен в «Так поступают все женщины» (Così Fan Tutté) – с пылкими клятвами влюбленных перед отплытием самоуверенных кавалеров. Но опера Моцарта написана спустя семьдесят лет.
Новая чувствительность, провидчески угаданная Ватто, полнее всего раскрывалась в утонченном понимании отношений между мужчинами и женщинами. Сантименты: слово, которому сильно не повезло, как это сплошь и рядом случается со словами, хотя в свое время оно сыграло цивилизующую роль. Стерн в «Сентиментальном путешествии», ныне изрядно дискредитированном образчике прозы рококо, рассказывает легенду о городе Абдера, «самом гнусном и распутном городе во всей Фракии».
Город Абдера, несмотря на то что в нем жил Демокрит, старавшийся всей силой своей иронии и насмешки исправить его, был самым гнусным и распутным городом во всей Фракии. Каких только отравлений, заговоров и убийств, каких поношений и клеветы, каких бесчинств не бывало там днем, а тем более ночью.
И вот, когда дальше идти уже было некуда, случилось, что в Абдере поставлена была «Андромеда» Еврипида, которая привела в восторг весь театр; но из всех пленивших зрителей отрывков ничто так сильно не подействовало на их воображение, как те нежные звуки природы, которыми поэт оживил страстную речь Персея: О Эрот, властитель богов и людей, и т. д. На другой день почти все жители города говорили правильными ямбами – только и слышно было о Персее и о его страстном обращении: «О Эрот, властитель богов и людей», – на каждой улице Абдеры, в каждом доме: «О Эрот! Эрот!» – во всех устах, подобно безыскусственным звукам сладостной мелодии, непроизвольно из них вырывающейся, – единственно только: «Эрот! Эрот! Властитель богов и людей». Огонь вспыхнул – и весь город, подобно сердцу отдельного человека, отверзся для Любви.
Ни один аптекарь не мог продать ни крупинки чемерицы – ни у одного оружейного мастера не лежало сердце ковать орудия смерти. Дружба и Добродетель встречались друг с другом и целовались на улице – золотой век вернулся и почил над городом Абдерой – все абдериты достали пастушеские свирели, а абдеритки, отложив свою пурпурную ткань, целомудренно садились слушать песню
[132].
Помимо любви, Ватто пленялся музыкой: по свидетельству его друзей, у художника был необычайно тонкий слух. Почти все живописные сцены Ватто разыгрываются под музыку. В этом отношении он выступает последователем венецианцев, запечатлевших в своей живописи, если воспользоваться метафорой Патера, музыкальные антракты нашего существования, когда сама жизнь словно обращается в слух
[133]. «Сельский концерт» Джорджоне, упомянутый в одной из предыдущих глав как первая картина, на которой человек упивается праздностью, ибо пребывает в полной гармонии с природой, – прямая предтеча Ватто. Подобно венецианцам, Ватто достигает эффекта музыкальности благодаря «переводу» непосредственного опыта с одного художественного языка на другой, а именно на язык цвета. Цветовая гамма Ватто – мерцающая, переливчатая – тотчас пробуждает музыкальные аналогии. Между тем структура каждой детали (например, руки его лютнистов) чеканно-точна, как музыкальная фраза Моцарта.
