А убой был гуманный.
Восхитительный летний день. Едет вагон с «депортиро ванными»
[1136]. Вагоны для скота. Окошки заделаны колючей проволокой. На каждой ступеньке солдат в полном вооружении. Через зарешеченное окно выглядывает ребенок. Светлое личико, ясные невинные глаза, взгляд — такой любопытный и смелый. Он не подозревает ни о чем плохом, он видит большую, широко раскрытую книгу с цветными картинками: едут поля и луга, фабрики… Двигаются леса и сады, дома и деревья, окружают полукругом и исчезают…. Краски сливаются в один отрезок, он покрутится какое-то время и вскоре исчезает из виду. Появляются люди и лошади, маленькие, как живые игрушки, они ходят или даже стоят на месте, но само это место все равно едет… — Куда всё это едет???…
Вдруг с шумом и натиском подбегает поезд, он заслоняет панораму, гасит солнце, как черный дьявол, и напускает удушливый дым… Вагоны бегут, один хочет догнать другого… Из окон выглядывают люди в мундирах, такие странные, черные, окутанные дымом, что-то высматривают, как нечисть какая… ох, этот дым… он и это заслоняет… наконец-то — поезд прошел и снова та же картина: леса и поля, луга и сады, горы и долины, текут так спокойно и уютно, двигаются по огромной ленте, проходят и исчезают где-то вдали… Домики и парки, деревья и телеграфные столбы проплывают, как будто смытые большим наводнением. Всё идет, всё движется, всё живет, так странно, как в сказках, что рассказывает мама… Куда всё это идет?..
Внутри сидит мать. Она схватилась руками за голову. Лицо мрачное. Сердце стучит как-то странно. Перед глазами пробегают картины целой жизни: детство, юность, короткое семейное счастье: дом, муж, ребенок, родительский дом, местечко, поля, леса, сады, всё бежит, перемешивается как колода карт, одна картина прогоняет другую, и на всем этом черное пятно: оставленная на произвол судьбы разоренная квартира, разрушенное семейное гнездо: расколоченные двери и окна, взломанные шкафы, разбитая посуда, разбросанная, затоптанная одежда, все это оставлено позади, а теперь: караул, куда мы все едем?!..
Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврей-большевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: лааус, лааус
[1137], туда, в страну фрицев
[1138]. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп
[1139] уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.
А мир? Мир наверняка делает все, что может. Протестуют и интерпеллируют
[1140], собирают комитеты пяти, тринадцати и восемнадцати
[1141], красный крест гремит кружкой «цдоке тацл мимовес»
[1142], пресса и радио делают хеспед
[1143], архиепископ Кентерберийский молится
[1144] «Эйл моле рахмим»
[1145], в церквях говорят «кадиш
[1146]» и хозяева мира пьют за нас «лехаим» и желают друг другу «мазл тов», за спасение и вознесение
[1147] наших душ.
Веревка накинута на шею. Вешатель великодушен. У него есть время. Он играет с жертвой. Пока он выпивает кружку пива, закуривает сигарету и довольно улыбается. Давайте воспользуемся моментом, когда палач нализался
[1148], и употребим виселицу в качестве печатной машинки: набросаем то, что нам есть сказать и рассказать.
Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца. Пусть останется пару листков для ЕНО
[1149], Общества Еврейских Несчастий, пусть наши оставшиеся в живых, свободные братья прочтут это, и может быть, оно их чему-то научит.
А мы просим у судьбы:
Да будет воля Твоя, не
[1150]слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой
[1151]. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия
[1152], и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление
[1153].
