К.л. Ойшвиц, 3 января 1945.
Перевод с идиша Алины Полонской.
Примечания Павла Поляна и Алины Полонской
Вместо заключения: Касиба, которая дошла
Спой песнь последнюю о гибнущем народе, —
Ее безмолвно ждет последний иудей…
Ицхак Каценельсон
Свитки из пепла…
Шесть авторов, десять текстов…
О жизни в гетто, о депортациях, о равнодушной луне, о селекциях на рампе и в бараках, о диктате мишпухи, о неудовлетворенной жажде мщения, о высокотехнологичном превращении людей в трупы, а трупов в пепел. Феноменален и жанровый диапазон — от бытового письма с наказами жене и дочери и комментария к чужой рукописи до летописного свидетельства, публицистического памфлета и подражания пророкам.
Но все рукописи — разные и о разном — как бы впадают в огромное кровавое море, именуемое Аушвиц-Биркенау, и уже не покидают его берегов.
И нет в литературе о Катастрофе других текстов, написанных с такой малой — лишь только руку протянуть! — дистанции от газовен и крематориев. Эти живые свидетельства — центральные и важнейшие.
«Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили», —
так закончил Залман Градовский свое письмо из ада, свою касибу потомкам.
Письмо до нас чудесным образом дошло и, вместе с другими касибами, легло в основание этой книги. Но вечная память и тем, чьи рукописи были найдены и выброшены или не были найдены и уже никогда не будут найдены, — их унесла река времен.
Вечная память и тем миллионам евреев, что приняли мученическую смерть и не проронили об этом ни словечка. Тем больший вес ложится на уцелевшие и дошедшие до нас свитки.
Аврома Левите в свое время поразили героические полярники, и перед лицом смерти не выпускавшие карандашей из цепенеющих пальцев и продолжавшие — ради вечности и науки — делать заметки в своих полевых дневниках.
«Все мы, кто умирает тут в полярном ледяном равнодушии народов, забытые миром и жизнью, все же имеем потребность оставить что-то для вечности, если не полноценные документы, то, по крайней мере, обломки того, как мы, живые мертвецы, помнили и чувствовали, думали и говорили. На могилах, где мы лежим, засыпанные заживо, мир танцует дьявольский танец, и наши стоны и крики о помощи затаптывают ногами, когда мы уже задохнемся, нас примутся откапывать; тогда нас уже не будет, только наш пепел, развеянный по семи морям…»
Но Левите предупреждает: его бы покоробило, если этот зов дойдет не по адресу! Если грядущие хамы и фарисеи будут считать своим долгом громко «сожалеть о нас» и бросятся произносить свои пустейшие «надгробные слова», а «милосердные дамы будут вытирать глаза надушенными платочками и скорбеть о нас: ах, несчастные».
И даже Того, кого он обвинил в глухоте и нежелании слышать, он тоже не считает адресатом, хотя и просит Его не дать этим узническим запискам пропасть:
«Да будет воля Твоя, не слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия, и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление».
Он словно предугадал адорновскую максиму («Это варварство — после Аушвица писать стихи», 1949) — и заранее дал на нее возражение.
Да, произошла беспримерная планетарная Катастрофа, как если бы в Землю врезалась комета ненависти и выжгла смертным огнем половину одного небольшого народа. От удара образовался глубочайший кратер, Anus Mundi, земная кора растрескалась, но планета не раскололась.
Да, евреев уничтожали, — но евреев не уничтожили. И долг уцелевших — засвидетельствовать и сохранить память об этой Катастрофе, рассказать о ней так, чтобы именно после Аушвица могли бы возникнуть новые стихи — такие, каких еще не знала поэзия. Такие, в которых, — о чем бы они ни были, хоть о пингвинах в Антарктиде, — уже отразились бы подспудно весь опыт аушвицких газовен, бабиярских рвов и развалин восставшего гетто, под которыми прятались последние, как им самим казалось, оставшиеся на Земле евреи.
И в этом, возможно, главное назначение публикуемых здесь свитков и рассказа об их истории.
Отныне прочесть их сможет каждый желающий. Но их истинный адресат — те самые «правильные руки», еврейские и нееврейские, в которых строки из Ада оживут, обретут свои голоса и по-настоящему заговорят.
Postscriptum
На первый взгляд, этот корпус «свитков из пепла» имеет вид подытоживающей сводки. Но это иллюзия. Максимум того, на что тут можно претендовать, — промежуточная версия. Напротив, издание скорее призвано стимулировать свое продолжение.
У двух текстов из десяти — все еще не установлены местонахождения оригиналов! Их непременно надо искать и найти — в Польше и во Франции.
Но самое, пожалуй, главное: на текстах Градовского, Лангфуса, Левенталя и Наджари просто рано ставить точку. Ведь прочитанность рукописи Градовского, хранящейся в Санкт-Петербурге, — всего 60 %, а прочитанность остальных, хранящихся в Освенциме и Варшаве, гораздо ниже.
А ведь отнюдь не исключено и некоторое приращение прочитанного — с помощью современных технологий и технических средств, применяемых, например, в криминалистике. Их грамотное и осторожное приложение к рукописям зондеркоммандовцев позволило бы впервые прочитать те места, что до сих пор не поддавались расшифровке. Или, по крайней мере, существенную их часть, как это уже удалось с рукописи Наджари.
Правда, на этом пути, кроме технологических, могут встать и иные преграды: бюрократические. И тут гиперспектрограммы бессильны!
К сожалению, ряд уже предпринятых попыток к успеху пока не привел — особенно в Освенциме. А ведь чем больше времени будет упущено, — тем слабее будет эффект от применения новейших технологий.
Однако прочтение непрочитанного представляет настолько большой историко-культурный интерес, что рано или поздно будут преодолены и эти преграды.
Приложения
Приложение 1. Хроника событий, связанных с «зондеркоммандо» в Аушвице-Биркенау
