С современной точки зрения, Сыскной приказ занимал прямо-таки пятачок: 30 саженей в длину и 20 в ширину (сажень – примерно 2 м). И тем не менее там как-то умещались около шестисот заключенных, до 50 чиновников Сыскного приказа и около 120 караульных солдат и офицеров. Согласно незатейливым нравам той эпохи, окна некоторых тюремных камер (ну конечно, забранные надежными решетками) выходили прямо на улицу, и возле решеток все время толпились заключенные, просившие милостыню с «необыкновенным криком» и «угрозительными словами».
Ох, весело было на Красной площади в те патриархальные времена…
Уже при Елизавете Петровне, в 1741 году, Сыскной приказ попытался немного расшириться. Сержант Сыскного приказа Петр Даравновский (должно быть, молодой и оттого особенно ретивый) представил по начальству обширный доклад: буквально возле острога находится «каменная вотчина» купца второй гильдии Ивана Ивановича Попадьина, которую он «умножил многим деревянным строением». Да вдобавок настелил крышу так, что она заходит на территорию острога, «от чего возымеется немалое опасение, чтоб из острогу колодники не учинили утечек». Да вдобавок тут же, впритык к острожным стенам, располагаются постоялые дворы и харчевни, где печи топят практически круглосуточно – а крыши там деревянные, так что и до пожара недалеко.
Все это было прекрасно известно едва ли не одиннадцать лет – с тех пор, как Сыскной приказ туда вселился. К тому же всего четыре года назад в Москве случился большой пожар, во время которого практически дочиста выгорел Сыскной приказ, так что едва удалось вывести заключенных и спасти совсем немного дел. Но почему-то начальство раскачалось только после донесения сержанта… Судьи, князь Яков Кропоткин и Андрей Писарев, решили доставить беспокойного соседа в приказ. Должно быть, ради пущей насмешки (купец второй гильдии – мелкий торговец, невелика птица) они его обозвали в документе… Попадьей: «…купца Попадью в Сыскной приказ сыскать и против сего доношения допросить, чего ради он близ того острога от харчевни своей строение вновь без указу построил, и той харчевнею на показанном месте почему владеет?»
Получив этакую бумагу, купец Попадьин, нежданно-негаданно для себя ставший «Попадьей», должно быть, крепко обиделся – и несколько месяцев в приказ не являлся. В конце концов послали парочку солдат с «сыскной памятью» (повесткой), по которой купцу предписывалось немедленно явиться в приказ. Но бравым солдатушкам пришлось отступить ни с чем: купец забежал в рыбную лавку, где пребывало множество его коллег по ремеслу, и стал кричать что-то вроде:
– А вот зайдите да возьмите! Не пойду я с вами, ироды!
Солдаты отступили ни с чем, видя нешуточное численное превосходство противника. А через несколько дней Попадьин явился в Сыскной приказ самолично и вывалил перед судьями кучу надлежащим образом заверенных бумаг, подтверждающих его права на означенную землю до последнего квадратного сантиметра. Оказалось, он еще в 1720 году, когда никакого такого Сыскного приказа здесь и близко не было, купил эту землю вместе с каменными и деревянными строениями у Покровского монастыря за 70 рублей.
Почесав в затылках – все документы были доподлинными, а сутяжничать купец был готов, – судьи обратились в Сенат с предложением выкупить землю у Попадьина за те же 70 рублей. Однако купец им ответил совершенно по-современному: мол, за двадцать лет московская землица изрядно подорожала, и больше ее не стало, разве что меньше. И выкатил свою сумму: 1236 рублей 50 копеек. Судьи собрали из московских купцов «независимую экспертизу» (наверняка тщательно проверив, чтобы среди экспертов не оказалось приятелей-собутыльников Попадьина). «Эксперты» пришли к выводу: конечно, насчет тысячи двухсот рублей Попадьин все же перегнул, но вот 700 рублей его подворье безусловно стоит: ну не дешевеет московская землица, что поделать, в особенности на столь бойком месте…
В скудной казне Сыскного приказа лишних семиста рублей не нашлось. Так что законным образом с купцом ничего нельзя было поделать, и Сыскной приказ вынужден был терпеть этакое соседство еще 11 лет, пока его не перевели на новое место, в Калужский житный двор (1752 год).
Еще одна откровенно комическая история, связанная со Сыскным приказом. В том же самом 1741 году, когда приказ тягался с упрямым Попадьиным, полицейские солдаты в одну ночь арестовали 14 воров и торговцев краденым – в притоне, долго располагавшемся буквально у стены Сыскного приказа. Что поделать: орлы из Сыскного приказа были следователями и судьями, а навыков оперативной работы не имели вовсе, отчего и проморгали…
Теперь пора оставить прибауточки и перейти к «клиентуре» Сыскного приказа – вот тут уже ничего смешного нет. К тому времени в Москве сложилась вполне себе профессиональная преступность – со своей специализацией, жаргоном, сетью притонов. Что интересно, свое влияние здесь оказывало и место рождения – как показали позднейшие исследования, подавляющее большинство московских «воров и мошенников» как раз в Москве и родилось. Беглые солдаты и рекруты, беглые крепостные, а также те, кто на свой страх и риск приехал в столицу искать удачи, подобно нынешним таджикам, искали пропитание на нелегальном рынке рабочей силы (уже в те времена прекрасно существовавшем), а кражами и воровством занимались редко: так, если что-то особенно плохо лежит… Большую группу преступников составляли «фабричные» – работники московских мануфактур, в основном Большого суконного двора. Одни совершали преступления, так сказать, без отрыва от производства, – а иные воры, когда подпирало, на какое-то время записывались в «фабричные», чтобы отсидеться. Потом сбегали и принимались за старое.
Немаленький «кадровый резерв» московского преступного мира составляли «солдатки» (жены или вдовы солдат) и их дети. Такова уж была система того времени: в солдаты «забривали» практически навечно, до седых волос (да и «инвалидов», то есть достигших пожилого возраста, старались пристроить куда-нибудь к нестроевой). Так что ушедший на службу пропадал из поля зрения родных и близких на долгие годы, порой опять-таки навсегда. При всеобщей неграмотности (помните неграмотных офицеров?) писем ждать не приходилось. Только в 60-х годах XVIII века родственникам погибших стали отправлять похоронные. Так что оставшиеся без средств к существованию солдатки сплошь и рядом промышляли кто скупкой-перепродажей краденого и нелегальной торговлей спиртным, кто проституцией, кто содержанием притонов.
Дети частенько шли той же дорожкой. Тем более что в их распоряжении порой были самые настоящие «воровские университеты» – например, Московская гарнизонная школа.
Впервые гарнизонные школы начал создавать еще Петр I, а по указу Анны Иоанновны от 1732 года они стали открываться повсеместно. Намерения были самые благие – «дабы впредь польза, и государству в рекрутах облегчение быть могло». Однако, как это частенько случается, благие намерения сплошь и рядом вступали в противоречие с грубой реальностью…
Во-первых, контингент благонравием не блистал. В Московской гарнизонной школе обучались не только солдатские дети, но и немалое число «зазорных» (незаконнорожденных, подкидышей, беспризорников). Можно представить, какие «уроки жизни» они получали на улицах.
