Мои личные дела продвигаются вперед весьма туго. Университетские занятия закончены, и я доволен, что я прошел этот курс, чувствую себя не окончательным невеждой в сфере местного гражданского права. Когда попаду в Париж, сделаю Вам в Адвокатском объединении
[638] доклад о «впечатлениях студента-юриста американского университета». Надеюсь, что благодаря протекции в совете, пополненном бывшими берлинцами, доклад будет принят и вышеуказанные новые члены совета придут меня слушать.
Планы научной работы все еще не реализуются, и я начинаю отчаиваться в возможности исполнения этой моей надежды. Службы или иного постоянного заработка пока также не имею. Можно ли будет существовать здесь в качестве русского адвоката, пока еще не могу сказать.
Я просил Бориса Исааковича показывать Вам мои сообщения о положении здешних русских дел, поскольку они могли бы Вас интересовать.
В каждом письме хочется писать о политике, так как эти вопросы неизменно стоят на первом плане, — но что можно сказать в рамках письма, кроме поверхностных общих фраз? Помнится, я в моих прошлых письмах к Вам пытался выдерживать объективную точку зрения на происходящее в Германии и, как Вы правильно указали, впадал в чрезмерный оптимизм. Все сложилось хуже, чем можно было себе представить в 1937 году, когда я покинул Берлин. Ни для какого оптимизма теперь не осталось места. Одно лишь я продолжаю отстаивать: не следует заражаться от Гитлера и считать нужным платить ему его же монетой. Некоторые статьи в «Посл[едних] нов[остях]» в этом отношении продолжают меня коробить (напр[имер], когда А. Кулишер выступает паладином славянства в его вековой борьбе с германизмом или защитником права белой расы отравлять китайцев опиумом
[639]).
А в нашем «бывшем родном» Берлине уже совсем никого из знакомых и друзей не осталось, да и Союз окончательно ликвидирован
[640]. Бедный Бёме умер
[641], Зайцев уехал
[642], один Владимир Абрамович
[643] еще держится в своем посольском бесте…
[644]
Надеюсь, что у Вас и у всех Ваших все благополучно. Как здоровье Ольги Марковны, как процветает семья Наты, каковы известия от Льва Борисовича? Как Вы сами поживаете, дорогой Борис Львович?
Буду душевно рад получить от Вас в скором времени весточку.
Всего хорошего. Сердечный привет Ольге Марковне. Евгения Львовна кланяется Вам обоим.
Ваш
Пристыдите Е. А. Фальковского — отчего он [не] подает признаков жизни?
Б. Л. Гершун — А. А. Гольденвейзеру
Париж, 16 октября 1939
[645]
Дорогой Алексей Александрович, Ваше письмо от 10 июля застало меня в департаменте Сен и Марн в 63 кил[ометрах] от Парижа, где мы с Натой, внуком провели «ваканс»
[646]. Не ответил Вам сразу, так как был очень занят. Помните, я помещал в специальном нем[ецком] юрид[ическом] журнале статьи по советскому авторскому праву. Вы, получив оттиск от меня, с полной откровенностью спросили меня: «Кому это нужно?» Оказывается, что в специальной прессе статьи были известны, цитировались и, во всяком случае, мне оказались полезными. Дело в том, что в Голландии составляется и выйдет в конце года энциклопедический словарь по авторскому праву всего мира на англ[ийском] яз[ыке] (78 стран), и я составил для этого словаря статьи по сов[етскому] авторскому праву, по которому продолжал всегда собирать материал. Вот этой работой я занимался на даче, а в свободные часы гулял с внуком, который, как, впрочем, и все внуки, замечательно симпатичный мальчишка. Если Вы меня спросите [как] на духу, то я должен буду сознаться, что он действительно прелестный мальчик с очаровательным нравом: баловень всего пансиона. Пока я стукал на машинке мою работу, тучи собирались, и хотя я был убежден, что Гитлер не решится пойти на войну, к концу нашего пребывания обстоятельства сложились так, что внука пришлось срочно отправить в Лондон, где Ната уже была. Отправив внука, мы сами вернулись в Париж, не желая остаться на «подножном корму» на даче, и вернулись накануне возникновения войны в Париж, где и остаемся. Не видим надобности скрываться в глуши провинции. Люди мы не панические, а смерть может нас постигнуть повсюду, и повсюду риск более или менее одинаков. За 1½ месяца сложился особый быт военного времени. С 8 час[ов] времени все сидят дома. Улицы затемнены, окна завешены или закрыты синей бумагой, чтобы не проходил свет. Иногда спускаемся в «абри»
[647], если сирены завоют, но уже несколько недель, что нас в абри не приглашают. У всех маски, но многие беспечны и оставляют маски дома: вернее, а то забудешь их в метро. Париж в первой половине сентября был пуст, теперь публика стала возвращаться, магазины вновь открываются, кино приспособились и кончают представления до наступления темноты, одним словом, мы приспособляемся. Помните, в войну 1914 года водевиль «Вовочка приспособился»
[648].
Ната и Луи в Лондоне. Луи пока еще не мобилизован, он работает на своем заводе, а по вечерам несет службу по т. н. пассивной обороне. Внук увезен к морю, где обретается в детском пансионе. И в Лондоне, и в Париже почти всех детей эвакуировали. И внучка наша с матерью и бабушкой в 2 час[ах] от Парижа, где пробудет зиму, тем более что лицей тоже эвакуирован в ту же местность.
