7. Отношение эмиграции к советской власти переменила война, — говорилось в 7‐м тезисе, — оказавшиеся во время войны «с этой властью на одной стороне могут и в дальнейшем найти с нею общий язык и общее дело». «Потому возвращение на родину может стать для них отрадной и желанной возможностью». Особенно подчеркивалось значение роли, которую сыграла Россия в войне, для младшего поколения «апатридов», которое своей родины не видело и не знало: «Отпор, который оказала Россия Германии, исполнил их национальною гордостью и готовностью посвятить свои силы служению ей. Этому молодому поколению место только в России».
«Таким образом, — подводился итог документа, — эмиграция будет, естественно, думать о возвращении на родину после войны. Не от нее, а от теперешней власти зависят условия, на которых это будет возможно. По ним тоже можно будет судить, в какой мере власть стала на уровень задач, которые перед Россией раскрылись, и освободилась от приемов и заветов революционного гнета. Это позволит каждому эмигранту видеть, в чем состоит его долг перед родиной. Но для этого ему необходимо будет преодолеть и в себе наследие нашего прошлого, без задних мыслей подчиниться истории и суметь без пристрастия оценить все стороны деятельности своих прежних противников. Возможность искреннего их примирения стала бы символом окончания революционной эпохи и восстановления внутреннего мира в России. Работать над этим, какие бы это ни встретило трудности от предвзятого недоверия и подозрения с обеих сторон, значит сейчас служить истинным интересам России»
[739].
«Декларация» Маклакова вызвала весьма резкое неприятие у той части эмиграции, которая отнюдь не желала поражения России в войне, но и не видела оснований менять свое отношение к советской власти. С. П. Мельгунов писал Маклакову, что у него вызвало полное недоумение обоснование выводов, «сводящихся к призыву — идти в Каноссу». Мельгунов указывал, что, кроме двух возможных позиций — поддержки в войне Сталина или Гитлера, существовала третья, антинацистская, но не солидаризирующаяся с официальной российской властью, и «не брала ответственности за то, что делала эта власть, например, накануне вторжения немцев в пределы России», имея в виду вторжение СССР в Польшу и Прибалтику. Особое неприятие Мельгунова вызвало фактическое оправдание Октябрьской революции, плодотворности «социального сдвига», происшедшего за 25 лет советской власти. «Утверждать подобное, — негодовал старый социалист, — значит открыто свидетельствовать об интеллектуальной нищете и крахе квалифицированной русской интеллигенции»
[740].
Мельгунов справедливо указывал, что положения конституции 1936 года, на которую ссылался Маклаков в качестве доказательства эволюции власти, фактически не выполняются; он не видел никаких реальных уступок власти. «Неужели потемкинские декорации принимать за реальность? Поскольку к нам просачивалась информация за эти годы, мы имеем право „без предвзятости“ сказать, что „народ“ отнюдь не с властью. Иначе как могло бы создаться такое ненормальное антипатриотическое явление, как образование „власовской“ армии или казацких отрядов из кубанских и донских беженцев? Нет, там по-прежнему аракчеевские казармы! Потому говорить об „искреннем соглашении“ со сталинской кликой — простите меня — это ничем не оправдываемая маниловщина, которая никогда не может служить „истинным интересам России“»
[741].
Вполне справедливо критикуя «маниловские» представления Маклакова об эволюции советской власти, Мельгунов, в свою очередь, выдвигал вполне фантастическое предположение, что «преждевременная сдача эмигрантских позиций» ослабит «порыв освободительной борьбы, которая может начаться в России после войны»
[742].
В ответном письме Маклаков, оспаривая аргументы своего корреспондента, подчеркивал, что «третьей» позиции «не было, да и быть не могло». «Она непременно соскальзывала бы в пассивную помощь одной из сторон. Недаром все левые враги Сталина во время войны перестали его обличать, чтобы не оказаться в одном лагере с Гитлером». Маклаков в сжатом виде изложил свою «философию истории», которая невольно заставляет вспомнить слова П. Н. Милюкова, осуждавшего своего постоянного оппонента за то, что тот остался адвокатом и в политике.
Он обращался к автору «Золотого немецкого ключа большевиков» и других исследований, доказывающих заговорщический характер переворота 25 октября, менее всего склонного «объективно» оценивать события 1917 года:
Вам ли, историку, надо доказывать, что в столкновении политических направлений ни у кого никогда нет ни полной истины, ни полной неправды. Пока мир стоит на антиномиях «личности» и «государства», «свободы» и «равенства», которые противоречат друг другу, а равно необходимы, как необходимо равновесие между ними, определяемое уровнем культуры, эпохи, национальности и отдельных людей, до тех пор во всех политических столкновениях у всех есть доля правды. Ее и обнаруживает после история. Вспомните, как менялась оценка Французской революции и ее людей, сколько было разоблачений и реабилитаций. Есть неправда и в демократиях, есть правды и в тоталитарных режимах, и в старом режиме, и в большевизме, и у русского либерализма; все это было перемешано. Мы думаем, что события последних годов увели нас так далеко от 17 года, что мы можем уже теперь в оценке его уже стоять на исторической точке зрения, а не на односторонних военных коммюнике современников. Это не капитуляция и не Каносса, это «подчинение истории»
[743].
Маклаков признавал, что в России еще многое неясно, в том числе «кто сейчас в ней определяет погоду» — Сталин, мужики или «молодые новые коммунисты».
Но общий ход дела ясен. Россия, расслабленная и бессильная в 1917 году, оказалась сильной в 42. Народ, бросавший фронт в 17 г. и перенесший разрушение храмов и поругание мощей, заставил власть прекратить гонения на веру и защищает Россию даже партизанской войной… Могут быть скачки назад и вперед, но мое общее впечатление, что «Революция» кончилась уже давно; идет перерождение революционного взрыва на правовой порядок на новых основах. Это — здоровый процесс… Все мерзости большевизма останутся, ибо нельзя бывшее сделать небывшим. Но их забудут, как забывали всякие мерзости, и Ивана IV, и Петра Великого, и Вильгельма Завоевателя, и Робеспьера, и всех подобных
[744].
Маклаков не очень верил в «порывы» освободительной борьбы в России и считал, что если даже таковые случатся, то меньше всего люди, действующие в России, будут интересоваться «вымирающей эмиграцией». Однако он более рассчитывал на эволюцию власти и на возможность для эмигрантов, в связи с этим, вернуться на родину. Вернуться, считал Маклаков, надо достойно, и не на условиях капитуляции, а в результате примирения. «Условия» примирения и излагались в его «записке».
