«Русская политическая эмиграция Парижа, в лице ее наиболее авторитетных представителей, вступила на путь полного примирения с советской властью», — с первой же фразы определял суть события парижский корреспондент «Нового русского слова» Я. Я. Кобецкий. Его статья, озаглавленная «Митрополит Евлогий и В. А. Маклаков посетили советского посла Богомолова», повергла в шоковое состояние многих маклаковских друзей и знакомых по ту сторону океана
[753].
Тут же были предприняты попытки объяснить происшедшее. Наиболее часто встречающееся — и тогда, и потом — «то, что случилось с Маклаковым, особое послеоккупационное явление — реакция на чудесное спасение России»
[754]. «Для уразумения нынешнего состояния В. А. Маклакова нужно принять во внимание ту обстановку, в которой он прожил последние 4 года, под германской оккупацией», — писал «по горячим следам» Андрей Седых
[755].
Более спокойно оценил слова Маклакова, сказанные в посольстве, С. Л. Поляков-Литовцев, многолетний сотрудник «Последних новостей», также оказавшийся теперь за океаном. Он писал:
В речи Маклакова нет ни одной фразы, которой он мог бы стыдиться. Он не каялся. Он не отверг прошлой борьбы. Не намекнул ни одним звуком, что она была необоснованной, незаконной, антинациональной… Маклаков говорил не о сдаче, а о примирении. И говорил по-маклаковски, т. е. очень искренно. Прямо сказал: чувства столь многих лет не могут в несколько минут измениться. Нужно взаимное понимание, взаимные усилия сближения… На долю Маклакова выпало быть первым возгласителем, что гражданская борьба русских кончается примирением
[756].
Поляков справедливо отметил, что «посещение советского посольства в Париже группой видных русских эмигрантов стали почему-то сводить в разговорах к личности В. А. Маклакова, как будто весь этот волнующий вопрос заключается в том, хорош или не хорош, тверд или неустойчив, верен или изменчив этот знаменитый оратор и представительный кадет». Причины повышенного внимания к роли Маклакова в этой истории понятны. Он был наиболее крупной личностью среди «визитеров» и, в известном смысле, символом эмиграции. Речь, точнее, две речи Маклакова в посольстве носили наиболее принципиальный характер. Оборончество, по мнению Полякова, делало критику советского режима в условиях войны психологически невозможной, даже абсурдной. «Какой же мыслим новый тип отношений? Конечно, не капитуляция, но, конечно, и примирение… На советские посольства я перестал смотреть как на ханские ставки»
[757].
Если отвлечься от самого демонстративного факта посещения посольства и обратиться к сути того, что было сказано Маклаковым, то, в общем, непонятно, из‐за чего поднялась такая буря. В своей речи в посольстве он повторил в основном то, что было изложено в программной листовке его группы. Маклаков справедливо констатировал, что эмиграция бессильна перед советской властью. Но, добавил он,
они представляли два равноправных принципа. Эмиграция стояла за начала, на которых развивалась жизнь старого мира, вы же несли с собою основы для нового. Вы достаточно реалисты, чтобы знать, что новое прочно только тогда, когда приводит к синтезу со старым, что истинная победа не в уничтожении побежденного, а в примирении его с этой победой. Вы на примере религии узнали, насколько целесообразнее мирить с собою врага, которого раньше пытались искоренять. Примирение эмиграции с советской властью может получить значение символа; восстановления мира в России. Мы над этим работаем… Нужно много работать для взаимного понимания и примирения
[758].
Ответная речь посла жесткой: Богомолов не употреблял слова «примирение»; по существу, он требовал капитуляции: «…эмигранты, любя Россию, должны принять все те коренные изменения, которые в ней произошли. Другой путь состоит в том, что эмиграция после войны будет по-прежнему враждебно относиться к Сов[етскому] Союзу. Тогда мы предоставим ее естественному историческому процессу и для нас она утратит всякий интерес. Эмиграция будет изолирована, старое поколение постепенно вымрет, а молодое будет денационализировано…» Посол счел также необходимым подчеркнуть разницу между русским и советским патриотизмом. Советский патриотизм шире русского, и его сущность заключается «не только в любви к России, но в принятии всех тех изменений, которые в ней произошли. Ребенок любит свою мать, когда она молода и красива, но он любит ее и тогда, когда она стареет. Только в России мать не постарела, а стала молодой и новой»
[759].
То, что говорил посол, совершенно противоречило концепции Маклакова, и он вновь взял слово, чтобы еще раз подчеркнуть, что он и его единомышленники борьбу против советской власти прекратили. Он мотивировал это вовсе не признанием правоты советской власти, а нежеланием ввергать страну в новую междоусобицу: «Мы знаем, чего стоит стране Революция, и еще новой революции для России не пожелаем. Мы надеемся на дальнейшую ее эволюцию»
[760].
Остановившись на противопоставлении русского и советского патриотизма, сделанного Богомоловым, Маклаков говорил, обращаясь к послу:
Вы предлагаете любить Россию в той ее форме, советской, в которой она сложилась сейчас. Но формы и советской России меняются. Россия 1918 года, которую по личному опыту запомнила эмиграция, не та, которую устанавливала конституция 1936 г. И эта эволюция далеко не закончена. Никто не знает, какой будет Россия после войны… Что в будущей России воскреснет из старого, что переживет из советской России, ни предсказать, ни искусственно сделать нельзя. Дорожить не самой Россией, а ее временной, советской формой, значило бы следовать Константину Леонтьеву, который писал: «На что нам Россия, если она не самодержавная и не православная». Возьму Ваше сравнение. Дети должны любить свою мать и молодой, и старой, и здоровой, и больной. Но они любят мать, а не болезнь и не старость ее. В чем неизменная сущность России и в чем ее преходящие формы, покажет нам сама жизнь
[761].
