В заключительной речи, которую посол произнес после выступления всех присутствовавших, он прежде всего отвечал Маклакову. Богомолов четко заявил, что «основные черты (советского) строя остаются неизменными». Он дал понять, что на эволюцию советской власти рассчитывать не приходится; характерно, что при прощании Богомолов выразил надежду на устранение противоречий между группой Маклакова и группой «Советского патриота»: «Вы все, — сказал он, — стоите по существу на одних основных позициях, а нюансы во мнениях вполне понятны, и в этом нет ничего плохого»
[762]. То есть посол фактически предлагал «визитерам» примкнуть к тем, кто признал советскую власть безоговорочно и был готов ей служить без всяких условий. Советская власть не собиралась рассматривать эмигрантов как «сторону». Она была готова лишь принять их безоговорочную капитуляцию.
Это не исключало заигрывания с отдельными эмигрантами, возвращение которых могло послужить для укрепления престижа власти, — речь шла, в частности, о живом классике, единственном российском нобелевском лауреате И. А. Бунине. Что же касается тех лиц, которые, по мнению органов контрразведки, могли представлять потенциальную опасность или должны были быть наказаны за прежние грехи, то их просто насильственно вывозили в СССР. Это происходило в тех странах, которые были освобождены или оккупированы Красной армией. Так, в Югославии арестовали и вывезли на родину приятеля Маклакова В. В. Шульгина; массовые аресты прошли в Праге. Речь идет не о коллаборационистах, сотрудничавших с нацистами, вроде генералов П. Н. Краснова или А. Г. Шкуро, а о тех людях, которые активной роли в политике давно уже не играли. Приятеля Маклакова Шульгина вывезли в Москву и за старые «грехи» перед советской властью приговорили к 25-летнему тюремному заключению. Арестованный в Праге литературовед А. Л. Бем покончил в тюрьме самоубийством. В Праге же был арестован и увезен в СССР почти 80-летний князь Петр Д. Долгоруков, некогда товарищ Маклакова по партии кадетов. На родине Долгорукова, по слухам, дошедшим до эмиграции, судили во Львове военным судом и приговорили к 10-летнему заключению в лагере
[763]. В действительности Долгорукова приговорили, как мы теперь знаем, к пяти годам заключения в тюрьме (из которой он, впрочем, не вышел и после отбытия срока). Но дело это не слишком меняло.
Однако все эти «детали» стали ясны позднее, так же как и то, что советская власть ничем из «революционных завоеваний» поступаться не собирается, более того, распространит их на освобожденные от нацистов страны Восточной Европы и попытается экспортировать через своих сторонников и в Западную Европу. Неизвестно было еще и то, что никакой либерализации режима после войны не произойдет, более того, что начнется его ужесточение и закручивание гаек. Но это все — потом. Пока же эмигранты, наблюдавшие возрождение и победы русской армии, правда называвшейся теперь советской, восстановление патриаршества, патриотическую риторику и обращение к славному историческому прошлому, наконец, восстановление территории бывшей Российской империи, имели некоторые основания надеяться, что «Термидор», под давлением жизни, проведут сами большевики.
На этой почве было вполне возможно примирение и участие эмигрантов, если, конечно, этого захочет советская власть, ставшая, по мнению многих из них, национальной, в возрождении России.
ЭМИГРАЦИЯ И СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ, 1945: ВОКРУГ «ВИЗИТА»
Спор о смысле изменений, происшедших в России, и о роли эмиграции в новых условиях развернулся между людьми в общем‐то сходных воззрений, много лет лично знавших друг друга, но оказавшихся в годы войны по разные стороны океана. Что означало — в свободной стране или в оккупации, в безопасности или под угрозой тюрьмы, а то и смертной казни. В значительной степени это был спор между русскими ньюйоркцами и русскими парижанами.
Алданов, как и многие другие русские американцы, был неприятно удивлен, если не сказать поражен, известиями из Парижа о том, что некоторые хорошо ему знакомые русские эмигранты ищут сближения с советскими представителями, а то и просто пошли к «советам» на поклон. Об этом (как и о сотрудничестве с нацистами других — а то и тех же самых русских эмигрантов) писал в Нью-Йорк свояк Алданова Я. Б. Полонский, доходила отрывочная и не всегда достоверная информация и по другим каналам. 6 марта 1945 года Алданов писал Керенскому:
В Париже, по-моему, происходит, и с каждым днем будет усиливаться развал политической эмиграции. Ее в самом деле уже больше нет: осталась только колония. За успех люди всегда всем прощали все. А теперь, по-видимому, и Бильянкур, и идейные вожди вроде Одинца… окрылены надеждами: амнистия, служба, места, милости, тридцать пять тысяч курьеров в полпредство и обратно. Думаю, что для громадного большинства ни одна из этих надежд не оправдается, и корыто будет разбито во второй раз, — «красная мечта» вслед за «белой мечтой». Кроме того, отношения между де Голлем и коммунистами портятся. Идейные вожди могут немного испугаться: они ссориться с властями не любят
[764].
Относительно судьбы Франции, ставшей его второй родиной, Алданов был умеренно оптимистичен:
Коммунисты были бы во Франции всемогущи, если бы Сталин хотел и мог им помогать по-настоящему. Но в Ялте как будто принято решение, что Западную Германию будут занимать английские и американские войска. Если так, то «сосредоточение войск на границе» для подкрепления политических требований в данном случае в ближайшие годы окажется невозможным. Своими же силами французские коммунисты едва ли придут к власти. Это подает мне надежду, что, быть может, удастся закончить свои дни в Париже: на Петербург я больше, к большому своему горю, ни малейшей надежды не имею
[765].
Буквально на следующий день после написания этого письма, 7 марта 1945 года, в «Новом русском слове» появилась корреспонденция из Парижа, повергшая Алданова и его единомышленников в шок. В ней сообщалось, что группа русских эмигрантов посетила советское посольство в Париже. Дело было не столько в самом факте «визита», сколько в составе группы: половина людей, поднявших в советском посольстве бокалы за здоровье маршала Сталина, были друзьями или однопартийцами Алданова.
Альперин и Титов были, как и Алданов, народными социалистами. С Маклаковым он был на дружеской ноге. В число достаточно близких к нему людей входил Тер-Погосян. Почти все «штатские» были масонами, входившими в те же ложи, что и Алданов. Возможно, по совокупности этих обстоятельств, а также по свойственной ему дипломатичности Алданову пришлось сыграть, пожалуй, ключевую роль в «выяснении отношений» с участниками «визита». Заметим, что эмигрантская политика далеко не всегда была публичной, отчасти ввиду отсутствия печатных «площадей» для обсуждения тех или иных насущных вопросов, отчасти в связи с нежеланием предавать огласке существующие разногласия или, по выражению Маклакова, «еретические мысли». Переписка играла огромную роль в жизни российских интеллектуалов, в архивах сохранились многие тысячи писем; многие из них скорее напоминают политические или историософские трактаты, а по откровенности и литературной отточенности нередко превосходят опубликованные ими же тексты на те же темы. Исследователи творчества Алданова, вероятно, были бы удивлены, узнав, какие тонкости эмигрантской и «общей» политики обсуждал автор «Истоков» в своей обширной переписке с Маклаковым и насколько он был информированным в этом отношении человеком. Впрочем, это в большей степени относится ко времени холодной войны. Пока же вернемся в 1945 год.
