Четвертой группой являются милюковцы и маклаковцы — эта группа охватывает от 20 до 30 % эмиграции и включает в себя наиболее активных эмигрантских политических деятелей. Сюда входят Маклаков, Ступницкий, Татаринов, Роговский и ряд других. К ним легко присоединятся эмигрантские литераторы, то есть Бунин, Тэффи и др.
Это наиболее политически подготовленная и, безусловно, наиболее политиканствующая группа эмиграции. Сюда подходят и люди вроде Бердяева, митрополита Евлогия, писателя Рощина и других
[772].
24 марта 1945 года состоялось учредительное собрание группы, назвавшей себя Объединением русской эмиграции для сближения с Советской Россией. На собрании с докладом выступил Альперин, избранный председателем Объединения. Почетным председателем был избран Маклаков. Наряду с повторением и разъяснением основных положений, содержавшихся в программной листовке, Альперин, не называя его по имени, продолжил полемику с советским послом. «Теперь говорят о разных патриотизмах, — сказал он, не поясняя, кто и где говорит, — о патриотизме русском, о патриотизме советском; но тогда, в начале войны, никаких таких подразделений не было, как не было их во все тяжкие и ответственные моменты истории нашей страны. Патриотизм Минина и Пожарского был просто патриотизм, без прилагательных. В 1812 году русский народ пошел на француза не для того, чтобы защищать свой строй, рабовладельческий строй, а вопреки посулам Наполеона, обещавшего крестьянам свободу», — приводил прозрачную аналогию Альперин. «Мы знаем также случаи патриотизма не родины, а только ее строя. В. А. Маклакову случилось недавно цитировать Константина Леонтьева: „На что мне Россия без самодержавия и православия…“»
[773]
Альперин вновь не уточнял, где были произнесены эти слова Маклакова; однако было очевидно, что речь шла не о монархистах, а о тех, для кого Россия могла быть только советской. Кроме победы в войне, еще одна причина заставила членов новоиспеченного, точнее, свеженазванного Объединения пересмотреть свое отношение к советской власти. «Какова бы ни была уплаченная за это цена, но Россия пошла по пути нового социального устройства». В результате войны в ряде стран Европы также ставился вопрос о более справедливом социальном устройстве. Таким образом, «другие страны теперь только ставят себе задачи, которые давно уже, худо или хорошо, проводит советская Россия»
[774].
Вопрос заключался в степени этого «худо или хорошо». Почитали бы рассуждения Альперина советские колхозники!
Пока же Альперин закончил свой доклад на оптимистической ноте: «Суждено или не суждено нам вернуться на родину, но с той высоты, на которую вознесла сейчас мир история, мы видим, что страна наша жива, что дух ее крепок, что, покрытая военной славой, она, раньше или позже, выкует свое свободное будущее»
[775].
Год спустя М. М. Тер-Погосян вынужден был признать крах надежд, которые привели к созданию Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией:
Чаяния русского народа на раскрепощение после войны не оправдались — в этом весь вопрос. В политике теперешней России есть лейтмотив: идеологическое наступление, занятие форпостов для последней битвы тоталитаризма с демократией. Рядом с ним имеются и сопутствующие явления в виде осуществления вполне законных интересов России в Персии, Дарданеллах и т. д. Говорить поэтому о русском империализме значит бить по народу, а не по правительству. Но достижение законных интересов не должно закрывать от нас неприемлемого лейтмотива. Величайшие жертвы, принесенные русским народом, оказались напрасными. Об этом надо говорить, хотя и крайне осторожно
[776].
Однако оговорки о защите советской властью «попутно» национальных интересов России не могли скрыть главного — никакой эволюции советской власти не наблюдалось; следовательно, не было никакой почвы и для сближения с ней. Да и сама власть потеряла интерес к тем эмигрантам, которые пытались «ставить ей условия». Посольству вполне хватало сторонников «Советского патриота» или, на худой конец, «Русских новостей», все больше терявших какое-либо отличие от последнего. Таким образом, цели группы оказались вполне идеалистичными и недостижимыми. Хотя об официальном ее роспуске объявлено не было, фактически она перестала существовать. Точнее, группа единомышленников продолжала время от времени собираться, но совсем не для того, чтобы искать пути сближения с Советской Россией.
Маклаков понял свою ошибку еще раньше, однако не счел необходимым объясняться публично и тем более каяться. По-видимому, письмо Григоровичу-Барскому осталось единственным опубликованным при жизни Маклакова документом, в котором он попытался не только довести до сведения общественности основные положения своей речи в посольстве, но и дать краткую интерпретацию происшедшего. «Об этом посещении было много толков и легенд, — писал Маклаков. — Наша группа была известна, выпустила несколько листовок, эмиграция знала, что Богомолов раньше выражал желание с нами встретиться, что „Патриот“ нас к себе приглашал, но мы идти с ними не хотели; словом, посещение нами Богомолова никого не удивило. Дело к этому шло, и большого значения это иметь не могло»
[777]. Маклаков явно лукавил, стремясь преуменьшить значение «визита».
Разъясняя еще раз особенность позиции его группы по сравнению с другими кругами эмиграции, он писал:
Здесь есть люди, которые нам не сочувствуют; их много, но авторитет их невелик, больше потому, что среди них либо только фантасты, которые ждут «падения власти», «революции в России», или люди, которые ставят ставку на разлад России с «союзниками». Те, кто здесь переживали оккупацию и помнят, что наша судьба зависела от успеха Советской России, — те так рассуждать больше не могут. Но превозносить советский режим, как режим свободы и права, как это делает Одинец, значит быть «ренегатом», а не «ралье» (примкнувшим. — О. Б.). Мы от прошлого не отрекаемся и не думаем, чтобы это было кому-нибудь нужно. Но поэтому в нашей позиции и нет повода для сенсаций
[778].
В письме Алданову, предназначенному, конечно, не только ему лично, но и всем лично и политически близким Маклакову людям, оказавшимся в США и, глядя издалека, в более или менее жесткой форме осудившим «визит», он указывал на то, что «сближение» было «достаточно спонтанным и общим движением».
