И поэтому я считаю, что у Вас вообще подняли много шума по пустякам, и что иначе поступить было нельзя; нельзя было оставлять эмиграцию при деникинской [программе], с призывом продолжать прежнюю борьбу, или при патриотах, которые писали: «да будет благословенна Октябрьская революция». И если я себя отнюдь не чувствую героем, то не могу считать и преступником
[779].
Визит в советское посольство, конечно, не был «пустяком», каким его пытался представить задним числом Маклаков. Его цитированное выше письмо Алданову датировано 25 мая 1945 года. В этот же день в «Русских новостях» вышла статья Маклакова «Советская власть и эмиграция»
[780], в которой он отчетливо и публично отмежевался от тех, кто в упоении от возрождения Российского государства был готов закрыть глаза на сущность власти, которая это осуществила. Маклаков объяснил, почему он признал советскую власть «национальной» и при каких условиях он готов и далее эту власть поддерживать. Ключевым моментом для него, как и всегда, было соблюдение прав человека и, следовательно, законодательные гарантии этих прав. Это публичное исповедание веры ясно показало, что «роман» Маклакова с советской властью близится к концу.
Он по-прежнему считал пребывание в эмиграции необходимостью; однако если раньше эмиграция была протестом против разрушения большевиками Российского государства и миссия эмиграции заключалась в сохранении самой идеи России и русской культуры в противовес большевистскому интернационализму, то теперь ситуация изменилась. Большевики государство воссоздали:
Через 25 лет тяжелого испытания Россия оказалась более богатой и сильной, более просвещенной и сплоченной, чем она раньше была, и народ эту власть стал поддерживать, к удивлению и огорчению многих. Война с Германией только завершила этот процесс. Эмиграция в нем была ни при чем. Это нормально. Только «фактическая» власть может представлять государственные интересы страны. Вмешательство эмиграции могло ей быть в этом помехой. От претензии «самостоятельно» защищать Россию, как государство, она должна теперь отказаться
[781].
Теперь смысл существования эмиграции изменился: «Эмиграция, которой было не по силам представлять государство, как целое, оказывалась на месте, как представительница „интересов“ и „прав“ человека. Она — всегда крайний протест против нарушения их государством». Эмиграции нет в демократических государствах. Она появлялась при установлении тоталитарных режимов в Италии, Германии, Испании. «Она была постоянным явлением в самодержавной и вновь возникла в Советской России. Всякая эмиграция знаменует какой-то дефект в государстве, как температура болезненный процесс в организме». Отдавая должное большевикам, возродившим российскую государственность, Маклаков в то же время писал, что «неограниченность государственной власти, устранение тех, кто против нее себя защищал, оказались главным устоем, на котором было построено новое государство. Оно представило поэтому сочетание реформаторской смелости с тем государственным гнетом, с которым раньше всегда боролась свободолюбивая наша общественность»
[782].
Осуждая, как всегда, деятелей Февральской революции, не сумевших соблюсти баланс между правами человека и правами государства, что привело к разрушению российской государственности, Маклаков напоминал, что Октябрьскую революцию не без оснований называли контрреволюцией. С точки зрения соблюдения прав человека это был гигантский шаг назад.
Очевидно, что изложенные выше рассуждения Маклакова определяли, что его «примирение» с советской властью было на самом деле невозможно, а также обозначили рубеж, отделявший его от просоветски настроенных кругов эмиграции. Не случайно редакция «Русских новостей», очевидно финансировавшихся посольством и вскоре принявших откровенно просоветский характер, сочла необходимым снабдить статью Маклакова предисловием. В предисловии говорилось, что его статья «пропитана вся идеями политического индивидуализма и либерализма, поборником которых автор был с самых студенческих лет, за которые он сражался в России во время самодержавия и как член Государственной Думы, и которым он остается верен до конца»
[783].
Редакция снисходительно поучала престарелого либерала:
Между тем, ставить сейчас проблему о взаимоотношениях личности и государства в духе идей политического либерализма 19‐го века, это значит закрывать глаза на эволюцию современного государства. Жизнь ушла вперед и выдвинула новые формулы и решения. Самый вопрос осложнился. Наряду с проблемой защиты прав ЧЕЛОВЕКА, возникла проблема защиты прав уже не ЛИЧНОСТИ, а социальных и экономических ГРУПП. Самый вопрос о взаимоотношениях государства и личности стал ставиться не только как «антиномия» этих двух начал, но и в плоскости их солидарности и согласования их интересов.
В подтверждение этих слов редакция ссылалась на «официальную советскую доктрину», гласящую, что «непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется и не должно быть. Его не должно быть, так как коллективизм социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов»
[784].
Газета начинала оправдывать беспощадную характеристику, которую позднее ей дал Дон-Аминадо:
«Русские новости» 45‐го года, бесцеремонно провозгласившие себя идейными продолжателями «Последних новостей», поклонившиеся до земли, распластавшиеся, расплющившиеся в лепешку перед гениальным Сталиным, наводнившие столбцы безоговорочно-советского листка статьями возрожденского молодца и немецкого наймита Льва Любимова и фельетонами ухаря-перебежчика Николая Рощина, — и все это под редакцией Ступницкого, и при директоре-распорядителе, ученом агрономе Волкове, да при благосклонном участии, — правда, только поначалу, — потом многие сообразили и одумались, — многих иных, именитых и знаменитых… до всего этого, благодарение судьбе, Милюков не дожил
[785].
Если для новообретенных поклонников советского строя защита прав личности отступала на второй план по сравнению с интересами «групп населения», то Маклаков, напротив, полагал, что «вопрос, как современное государство должно защищать „права человека“, как в этой антиномии установить приемлемое для всех равновесие, есть основная проблема государственной жизни со времен древних республик до современного кризиса». Ключевым моментом он считал даже не объем прав человека, а гарантии от произвольного их нарушения. «И рабы в старину могли быть сыты и быть этим довольны, но, поскольку их сытость зависела от „воли“ и от „милости“, будь то богатых и сильных господ, будь то представителей государственной власти, они оставались рабами, которые прав не имели и потому не имели защиты». Аналогия была достаточно прозрачной.
