Однако Маклаков исходил из предположения, что целью советской власти не является все же воспитание «рабов». Иначе зачем она вспомнила о правах человека в конституции 1936 года? «Зачем же тогда эта власть кладет так много усилий на распространение просвещения в народных низах?» Василий Алексеевич все-таки оставался неисправимым «законником». Он выискивал в советской системе ростки нового, подчас весьма наивно. Так, он полагал, что местные Советы могли бы стать школой самоуправления, подобно земству. Впрочем, возможно, это был его традиционный прием — стать поначалу на точку зрения противника, чтобы затем незаметно обратить его в свою веру. По отношению к советской власти он пытался проводить (вполне теоретически) меры, которые, по излюбленному им выражению П. Б. Струве, должны были повести к «оздоровлению власти». Он считал, что надо «не разрушать созданное с трудом государство, а пренебреженные „права человека“ защищать в рамках его».
В то же время Маклаков точно определил сердцевину советской системы, указав, что в ней находится «партия, та единственная, привилегированная партия, которую изобрела Советская Россия и которая уже после нее перешла в другие тоталитарные государства. Здесь был опасный соблазн для создания аристократии, требующей повиновения. Это самый уязвимый пункт советской системы; в этот интересный вопрос, — решил все-таки ограничить себя Маклаков, — во всей полноте я входить не могу».
Признавая, правда, в значительной степени гипотетически, эволюцию советской власти в сторону большего соблюдения прав человека, Маклаков относительно темпов этой эволюции иллюзий не строил.
Признавая новый строй, как он сложился в России, не покушаясь его отрицать, эмиграции со стороны гораздо виднее, что в его жизни нарушает правильное соотношение — государства и личности и в какой мере государство чужие «права» уважает. Эмиграции нужно только оставаться собой. Она изменит своему назначению, если перестанет чувствовать себя частью России и не решится «печаловаться» за положение в ней «человека»
[786].
Советской власти такие «печальники» были не нужны; неудивительно, что отношение к Маклакову в посольстве быстро стало прохладным. После появления статьи контакты советских дипломатов с Маклаковым прекратились. «Они, по глупости, сочли ее вызовом», — писал позднее Василий Алексеевич Е. В. Саблину
[787]. В данном случае Маклаков явно недооценил советских дипломатов. Его статью они сочли вызовом совершенно справедливо, как бы субъективно ни расценивал ее сам автор.
П. А. Берлин писал 20 мая 1945 года из Парижа Б. И. Николаевскому в Нью-Йорк об участниках «визита», что среди них «крупный политический человек только Маклаков, но он сдал за эти кромешные четыре года, оглушающее действие которых трудно преувеличить. Да он и всегда отличался безволием и о нем теперь еще более, чем когда-либо, можно сказать словами мужика у Успенского — „хороший барин, но без твердости безо всякой“»
[788].
Через пять дней «барин» проявил твердость, опубликовав свой «манифест» в «Русских новостях».
Поздней весной и в начале лета 1945 года Маклаков и люди, разделявшие его надежды и иллюзии, начинают более реалистично оценивать положение в Советской России и намерения советской власти. «Пришлось мне видеть нескольких здешних красноармейцев, попавших в плен, когда союзники высадились в Нормандии, — писал Маклакову Саблин. — Народ приятный, но по совести не могу сказать, чтобы уезжали на родину с энтузиазмом»
[789]. «Мое бюро не знает отбою от советских людей, которые умоляют их перевести в беженцы, — откликнулся Маклаков. — Еще больше таких, которые к нам с этим не обращаются. Словом, в то время, как значительная часть эмиграции стремится туда, тамошние оттуда бегут»
[790]. Надо ли говорить, что это явно противоречило представлениям Маклакова об «эволюции» советской власти.
Очевидно, что попасть в плен при высадке союзников в Нормандии могли красноармейцы (точнее, бывшие красноармейцы), служившие или, скорее всего, выполнявшие вспомогательные работы в вермахте (так называемые «добровольные помощники» или хиви). Понятно, что на родину им совсем не хотелось. Однако принцип обязательного возвращения в СССР, независимо от желания или нежелания самих людей, распространялся на всех советских граждан, оказавшихся в ходе войны за его пределами. Соглашения об этом были подписаны СССР, США и Великобританией в феврале 1945 года в ходе Крымской (Ялтинской) конференции. Позднее аналогичные соглашения были подписаны СССР и с другими странами. Подавляющее большинство советских граждан (военнопленных, остарбайтеров, коллаборационистов) находилось на территории Германии и Австрии, однако немало их оказалось и в Великобритании, существенно больше — во Франции. В конце 1944 года во Франции было около 94 тыс. советских граждан — военнослужащих вермахта, остарбайтеров (в основном на территории Эльзаса и Лотарингии), военнопленных, включая бежавших из мест заключения и примкнувших к партизанам или даже вступивших в армию генерала де Голля. Особую группу составляли женщины, вышедшие замуж за французов. Во Францию была направлена специальная группа представителей Уполномоченного Совнаркома СССР по делам репатриации в составе 49 человек во главе с генерал-майором В. М. Драгуном, приступившая к работе 10 ноября 1944 года
[791].
Саблину пришлось убедиться в том, что советская власть от своих прежних принципов отступать не склонна, на примере родного брата. В августе он получил письмо от своей невестки из Бухареста, в котором та сообщала, что еще 28 декабря 1944 года на квартиру к брату Е. В. Саблина, Николаю, явились «чины НКВД при Красной армии и увезли его в неизвестном направлении». «Иначе говоря, — вполне логично заключал Саблин, — в направлении нашего любезного отечества. С тех пор он пропал без вести… Брат мой давно уже стал румынским подданным и стоял во главе одной из румынских типографий… Все это очень прискорбно, в особенности если принять во внимание возраст моего брата — 65 — и болезненное состояние. Он прослужил всю свою жизнь на императорской яхте „Штандарт“. Политикой не занимался, хотя я вполне допускаю, что он и громил большевиков»
[792].
На самом деле Николай Саблин политикой, хотя и довольно давно и не слишком активно, занимался: редактировал выходившую в Бухаресте в 1933 году «беспартийную» эмигрантскую газету «Голос Бухареста». К тому же за ним числился еще один грех: в годы Гражданской войны он служил у красных в Балтийском флоте и в 1920 году бежал в Румынию. Почему Николай Саблин не предпринял попытки скрыться, неизвестно. Возможно, надеялся, что «дела минувших дней» забыты, к тому же, учитывая его совсем не юный возраст, полагал, что вряд ли представляет интерес для советских спецслужб. Однако его вывезли в СССР, и 1 декабря 1945 года Особое совещание НКВД приговорило его за «измену родине» к заключению в лагере на 20 лет.
