«Повезло» из адресатов берберовского письма разве что М. О. Цетлину, умершему в ноябре 1945 года (к тому же его вдова принимала Берберову в первые дни ее пребывания в США), и М. М. Карповичу, который, по словам Берберовой, «был другом Ходасевича по Москве и молодости» и от которого она «в тяжелые (и даже голодные) 1945–1949 гг. … получала… в Париже посылки из США — не от „комитетов“ и „фондов“, но от него лично»
[819].
Р. Гуль, встречавший Берберову в Америке и в «Новом журнале» ее также печатавший, был ею произведен едва ли не в советские агенты (с. 652).
Первая публикация этой статьи и сопутствующих материалов вызвала довольно оживленную полемику
[820]. В частности, Максим Шраер счел, что «в фрагментах из дневника Полонского… позиции, занимаемые писателями-эмигрантами во время оккупации, нередко предстают в искаженном виде»
[821]. Однако опубликованная самим же Шраером совместно с Яковом Клоцем и Ричардом Дэвисом переписка Бунина и Берберовой подтверждает точность записей Полонского. Письма самой Берберовой свидетельствуют, что слухи о ее жизни и настроениях в период оккупации были вовсе не беспочвенны. Точнее, не были слухами.
12 ноября 1941 года она пишет Бунину: «…не находите ли Вы, что хватит бить баклуши на Лазурном берегу и что пора вернуться в Париж? …Все бодры духом; на этот раз все единодушны по отношению к тому, что происходит в мире. Надеемся скоро увидеть моих родителей»
[822]. Подчеркивания — Бунина. Родители Берберовой до войны жили в Ленинграде, то есть она надеялась на скорый захват города нацистами.
17 октября 1942 года: «Шмелев и Ал[ександр] Бенуа сделали свой выбор. Борис (Б. К. Зайцев. — О. Б.) пока нет. Оба в парижской газете»
[823]. Имелся в виду нацистский «Парижский вестник».
19 марта 1943 года:
Мы здесь живем неплохо, и если бы не разные беды, кот[орые] случались и случаются с нашими знакомыми, то было бы совсем спокойно. Николай в 2 года сделал головокружительную карьеру marchand de vieux tableaux
[824] — у него галерея на rue de la Boëtie, т. е. в центре парижских антиквариев; завязаны связи, сделаны кое-какие открытия…
Что до меня, то я пишу мало, медленно, туго, но пишу совсем по-другому и не то, что писала когда-то. Недавно начала писать стихи. Жизнь моя поделена между Парижем и деревней. В понедельник вечером мы выезжаем оба в город. Там, в городском платье, в шляпе и перчатках, я веду весьма светский образ жизни — знакомые французы, рестораны, иногда театр и пр. В четверг я возвращаюсь в деревню: брюки, огород, соленья, варенья, гости по воскресеньям — словом, ничего общего. Не могу пожаловаться: если подсчитать все минусы и все плюсы моей жизни, то, пожалуй, все-таки выйдет плюс. Например: — отсутствие друзей; + усиленное чтение (но не беллетристики); — отсутствие журналов, но + отсутствие «Посл<едних> Нов<остей>», о кот<орых> без содрогания не могу вспомнить и пр.
[825]
Некоторые пояснения к этому фрагменту: «разные беды», которые случались со знакомыми Берберовой (да и Бунина), — это депортации в Освенцим. Улица rue de la Boëtie находится в 8‐м округе Парижа, в районе Елисейских Полей. Здесь, среди прочих, находилась галерея знаменитого арт-дилера Пола Розенберга. А в соседнем от галереи Розенберга доме с 1918 по 1940 год — квартира и мастерская Пабло Пикассо, которые для него снял и оплачивал Розенберг. В период оккупации галерея Розенберга, успевшего уехать в Португалию, а оттуда в США, включая около 2 тыс. объектов искусства, была конфискована нацистами. В здании расположился Институт по изучению еврейского вопроса, парижское подразделение Министерства народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса. В общем, Макеев открыл галерею в очень неплохом месте; каким именно образом ему в период нацистской оккупации удалось сделать «головокружительную карьеру» арт-дилера — так и осталось неизвестным.
Надеюсь, что публикуемая ниже переписка поможет прояснить не только некоторые странности в ставших бестселлером мемуарах, но и послужить источником для истории русской эмиграции в один из самых драматических ее периодов. Участники переписки вряд ли нуждаются в специальном представлении. О Марке Александровиче Алданове немало говорилось в этой книге, и в какой-то мере рассматриваемый в этом тексте и сопутствующей публикации сюжет является продолжением включенных в настоящую книгу глав «Не погибать же всей зарубежной русской литературе» и «Попытка примирения». Третий корреспондент, который тоже неоднократно упоминался в этой книге, Марк Вениаминович Вишняк (1883–1975) — эсер, секретарь Учредительного собрания, в историю русской литературы вошел прежде всего как один из редакторов и секретарь редакции парижских «Современных записок», публицист и мемуарист. «Парижанин» с 1919 года, он уехал в США в октябре 1940‐го и остался там до конца жизни. Вишняк преподавал русский язык и русскую историю в ряде американских университетов, много печатался в «Новом журнале», «Социалистическом вестнике», «Новом русском слове».
Для публикации нами отобраны письма Берберовой, Алданова и Вишняка 1945–1947 годов, наиболее ярко отражающие суть «дела Берберовой», а также два письма Берберовой и письмо Вишняка, относящиеся к осени 1965 года. Прошло 20 лет после окончания Второй мировой войны. Страсти, связанные с «ориентацией» русских эмигрантов в период нацистской оккупации Франции, казалось, давно остыли. Однако, как свидетельствуют публикуемые тексты, были готовы вспыхнуть при любой неосторожной попытке затронуть прошлое. Как видно из контекста, Берберова и Вишняк совместно путешествовали на судне «Франс» летом или в начале осени 1965 года. Вишняк, похоже, приходил в себя после болезни, Берберова была в отпуске. Среди прочего они, по-видимому, достаточно спокойно обсуждали подробности «дела», в суть которого Берберова сочла необходимым посвятить Вишняка в 1945 году.
«От нашего путешествия у меня сохранилось самое приятное воспоминание, — вполне дружелюбно писала Вишняку в начале октября Берберова. — Мне было с Вами не только уютно, но и интересно… Здесь в первые недели было очень много дел. Я не могу отсутствовать 3 месяца — столько надо прочесть, стольких людей увидеть! Сейчас стало легче. Немного „догнала“ жизнь. Прочла Эренбурга, Твардовского о Бунине (вот так хлам!); занимаюсь архивом „Серапионова брата“, Льва Лунца, который покупает Йельская бибилиотека; довольно много провожу времени с моими аспирантами: шесть диссертаций отнимают у меня больше часов, чем два курса лекций! Очень у меня способные студенты — это одна из моих главных радостей. Но зато и тянут они из меня, все что могут…»
[826]
