Скажу еще об одном деле: до Вас, быть может, дошли в свое время слухи о том, как немцы предлагали нескольким писателям издать их произведения для оккупированных областей России. Они обратились к Мережковским, а уже они — к Зайцеву, Тэффи, Ремизову
[864], Шмелеву, мне и еще кому-то. Никто рукописей никаких не дал и денег, конечно, не получил. Тогда немцы произвели гораздо более выгодную для них операцию: они просто скупили в русских книжных магазинах (за наличные деньги) русские книги, так что в Киеве, Пскове и Одессе продавались и мои, и Ваши, и даже Цвибаковы сочинения! Голод был там на книги отчаянный — об этом писал мне один старый русский литератор, оказавшийся по сю сторону фронта, левый эс-эр, друг Блока, знакомый мне по Петербургу 1922 г.
[865] Так что люди буквально плакали от радости, когда держали в руках лоскут «Пос[ледних] Нов[остей]», старую книжку «Совр[еменных] Зап[исок]» Или Ваши, или мои сочинения. Об этом у меня есть очень интересные письма. Конечно, главным образом в Россию шла заваль — не разошедшаяся здесь. Мне говорил один издатель (и мой, и Ваш), что романы Корсака
[866] грузились «тоннами».
Возвращаясь к Вашим письмам я скажу еще, что мерзавец, с которым не судятся, но которого при встрече бьют, пользуясь близостью с Вами, сделал все, чтобы клевета его подействовала. Но кто он? Мы что-то не слыхали здесь, чтобы он, или его взрослый сын
[867] отличились за эти годы в «резистанс». Теперь он, представитель на Францию «Нового журнала» и получатель на весь Париж посылок и помощи литераторам. Всем ясно — почему. Увы, прикрывшись Вашим именем, он сделает еще не одну подлость — не против меня, но против любого не понравившегося ему человека. Вы спросите: почему? Есть у французов словечко, которое все объясняет: в любой среде Вы услышите его. Когда услышите, не настаивайте, не спрашивайте, что оно значит. Это словечко — жалузи
[868]. Кюре убил свою любовницу — жалузи. Старая дева свою горничную — опять жалузи. Кто-то кому-то написал анонимное письмо — опять и опять жалузи. А большего добиться невозможно. Думаю, что это словечко сейчас пригодилось бы и нам.
Цель этого письма — не только Вам рассказать правду о себе, но и сделать, чтобы как можно большее количество моих друзей ее узнало. Я посылаю десять копий — разным людям, меня знавшим. Я прошу их как можно шире распространить все то, о чем я здесь пишу. Вы продолжаете писать в Париж, что большинство сотрудников «Нового журнала» уйдет, «если журнал напечатает Б[ерберо]ву». Печататься я пока не собираюсь, я уже пять лет не печаталась, но я хотела бы, чтобы люди, которые помнят меня, не краснели за меня. У меня есть доброе имя. Я борюсь за него. Подумайте только: Элькин
[869] из Лондона запросил Маклакова, что ему думать о доносах на меня Полонского! Воистину: два континента заняты моей особой, благодаря этому негодяю.
Мне не хочется Вам говорить, чего именно я хотела бы от Вас. Я думаю, что Вы и так это поняли. Вспомните, Марк Александрович, что Вы живете в свободной стране, окруженный единомышленниками, у Вас журнал, у Вас газета. Я же и мои друзья, согласные с Вами в основном и вечном — принуждены жить сейчас в Париже, как если бы мы жили в «маки».
Н. Берберова
Архив Гуверовского института войны, революции и мира, Стэнфордский университет, Стэнфорд, Калифорния, США. Коллекция М. В. Вишняка. Коробка I-D. Машинопись. Копия с собственноручной подписью Н. Н. Берберовой.
№ 2
М. А. Алданов — М. В. Вишняку
13 ноября 1945
Дорогой Марк Вениаминович.
Вчера мы похоронили Михаила Осиповича [Цетлина]. Его кончина для меня большое горе. Должен написать его некролог, — очень тяжело.
Марья Самойловна [Цетлина]
[870] держится превосходно. Я сегодня опять у нее был.
Михаил Михайлович [Карпович] был на похоронах, и мы говорили о журнале. Мне так неприятна эта работа (бесконечные письма, неприятности, корректуры, сбор денег, и т. п.), что по совести я хотел бы передать «Новый журнал» другой группе: он слишком меня утомляет и слишком много отнимает времени, которого у наших лет немного. Однако и другой группы нет, и, главное, Марья Самойловна непременно хочет продолжать дело, да и Михаил Михайлович стоит за это. Мы порешили, что он и будет впредь единоличным редактором. Я буду помогать, но все решать будет он, и только его имя будет на обложке. Марья Самойловна обещает, что часть черной работы будет с меня снята, — хотя я совершенно не вижу, как и кем: мы ничего платить не можем. Я именно за эти три-четыре месяца на себе почувствовал, как много работы делал до того Михаил Осипович.
Я уже писал Вам о Ваших рецензиях. Не сердитесь на меня. Типография их не нашла. М[ария] Сам[ойловна] говорит, что не находит их в бумагах покойного Мих[аила] Ос[иповича], а как теперь настаивать? Надеюсь, у Вас сохранились копии.
