Вы оба, как мне показалось, думаете, что я должен после получения этого письма что-то сделать. Я ничего делать не собираюсь. Ее грубая брань по поводу Полонских, разумеется, лишает меня возможности ей ответить. Если бы брани не было, я вежливо ответил бы ей (как уже ответил в аналогичном случае другому писателю), что я советую ей устроить в Париже суд чести и что до решения такого суда я ровно ничего сделать не могу, — «с совершенным почтением» такой-то. Мне именно и неприятно, что я ответить не могу. Вместо этого я написал Зайцеву. Не помню, известно ли Вам, что Зайцев мне весной этого года написал письмо с вялой защитой Б[ереберо]вой от того, что о ней говорят в Париже и пишут в письмах в Нью-Йорк. Я ему тогда же ответил, что исхожу не из писем о ней, а из ее собственных писем, которые она писала после падения Парижа. Из адресатов этих писем я назвал только скончавшегося Руднева; Бунина и Адамовича (о письмах к которым Б[ерберо]вой рассказывал здесь не Цвибак, а Яновский
[883]) я не назвал. Добавил, что ни в чем другом я ее никогда не «обвинял». И действительно меня может интересовать только вопрос о ее идейной ориентации, — богатство, особняк, если это и правда, не очень важны для политического суждения. В том же, что она печаталась в русско-немецких изданиях, ее здесь никто не обвинял, не обвинял и Полонский и другие о ней писавшие (не мне): этого не было. Летом мне о ней же написал Рысс. Он прямо говорил, что она действительно в 1940 году надеялась, что «Гитлер освободит Россию» (заметьте кстати: она пишет, что дело было в том, что Гитлер был в союзе с Россией). Однако, добавлял Рысс, это продолжалось у нее недолго, и она в русско-немецких изданиях не печаталась. Я ему ответил то же самое, что и Зайцеву, и опять сослался не на слухи (как она пишет), а на те же ее письма. И Зайцев, и Рысс показали ей мои ответы. Может быть, впрочем, не показали, а только прочли, потому что она в своем письме их совершенно искажает и приписывает мне то, чего я никогда не говорил и не мог сказать. Это тоже мне крайне неприятно: ее письмо получили шесть человек, и каждый, вероятно, поделился с другими, — не могу же я каждому объяснять, что не говорил приписываемого ею мне, и что ни малейшего противоречия в моих письмах Зайцеву и Рыссу не было, и что я ни слова о Цвибаке не писал! Поскольку дело идет лично обо мне, «оклеветанная» сторона я, а не она. Однако это все было давно (т. е. мои ответные письма Зайцеву и Рыссу; никому другому я о ней не писал). Теперь по получении ее письма я снова написал Борису Константиновичу [Зайцеву]. Сказал ему, что ей ответить не могу из‐за грубой брани по адресу Полонского. Привел цитату о «кооперации» (отмеченную мною на ее письме красным карандашом) и снова добавил, что я ни в чем другом ее не «обвинял», а с меня и этого совершенно достаточно: нам с ней разговаривать больше не о чем. Я уже получил от Зайцева ответ. Он признает, что я прав, — что ее «мотивировка ориентации» крайне неудачна, но пишет, что по существу она никогда делам нацистов не сочувствовала и что она хороший человек. Конечно, он прочел ей мое письмо. Больше я ничего делать не собираюсь. Бог с ней. Если будет суд или суд чести, — увидим, что он скажет. Зачем же мне писать Альперину
[884] или кому бы то ни было? Что бы он не ответил, мое отношение к Б[ерберо]вой измениться не может, так как оно основано исключительно на ее письмах к Бунину, Адамовичу и Рудневу, теперь расшифрованных ею самою в письме ко мне. Ни в какой «кампании» против нее я не участвовал и участвовать не буду (да и никому не стоит вести против нее «кампанию»). А в «Новый журнал» мы ее не звали, и Михаил Михайлович [Карпович] наверное и впредь не позовет
[885], хотя бы уже потому, что ушли бы многие сотрудники, если не все (Вы первые?). Личные отношения, прежде до войны, очень добрые, у нас с ней кончены. Не говорю навсегда, так как «навсегда ничего не бывает»: вероятно, со временем будет амнистия всем, всем, всем, — ведь и самые худшие не Геринги и не Штрайхеры
[886], а уж стольких людей и мы с Вами амнистировали за 30 лет. Не говорите «парле пур ву»
[887]: верно и Вы тоже. Но это все дело будущего.
Вы, М[арк] В[ениаминович], думаете, что мне еще меньше захочется ехать в Париж из‐за Берберовой. Это преувеличение. Я в Париже хочу увидеть человек пять, согласен увидеть человек двадцать пять, а за этими тридцатью следуют тысячи или по крайней мере сотни людей, с которыми я надеюсь не встречаться. Гораздо больше способствует малой охоте ехать туда образовавшееся там правительство. Нам пишут, что ГПУ все еще делает в Париже все, что хочет.
Баронесса Менаше — наша давняя знакомая. Она была в особенной дружбе именно с моим покойным братом. Знала также Марголиных. Берберова, насколько мне известно, даже не была с ней знакома. Вероятно, эта богатая и милая дама спросила Олю Марголину, каков адрес больницы брата, а Оля спросила Берберову, как можно послать деньги. Только к этому могла сводиться ее «протекция» в данном случае.
Еще раз очень Вас обоих благодарю.
Обе Ваши рецензии, М[арк] В[ениаминович], поспели вовремя и вошли в 11-ую книгу
[888]. Она уже печатается. Должна была печататься давно, но из‐за кончины Мих. Осиповича [Цетлина] надо было отложить: мы могли еще вставить короткий некролог. Корректуру всей публицистики, после авторской правки, прочел Михаил Михайлович [Карпович]. В Вашей статье он обнаружил одну пропущенную строчку, которую и вставил.
Визы мы еще не имеем. Но Сюртэ Женераль
[889] уже дала благоприятный отзыв и мы надеемся скоро визу получить, после чего надо хлопотать о риэнтри
[890]. Если не дадут, я не поеду. Мне в нынешней Франции с той ее атмосферой, которую Вы, дорогой С[амсон] М[оисеевич], правильно называете жеманфишистским амикошонством
[891], делать решительно нечего.
