Мы шлем Вам и супругам самый сердечный привет.
Ваш М. Ландау.
Все это письмо конфиденциально.
Буду Вам очень благодарен, если Вы уточните то, что Вам написала Кускова: чем Мак[лаков?] произвел на нее отталкивающее впечатление?
Там же. Машинопись. Подлинник.
№ 5
М. А. Алданов — М. В. Вишняку
19 января 1947
Дорогой Марк Вениаминович.
Получил Ваше письмо, нахожусь, как видите, в Ницце. Мы оба очень сожалеем, что М[ария] Абр[амовна] все чувствует себя не очень хорошо. Не думаете ли Вы, что ей теперь, когда есть возможность, следовало бы уехать хоть на месяц в санаторию? При ее болезни отдых и воздух делают чудеса.
По-видимому, Вас потрясло мое «лобызанье» с Одинцом
[892]?!! В чем дело? Вы и прежде знали, что я в меру возможного отделяю политическое от личного. Вы от меня слышали, как весело (единственный раз на моей памяти) хохотал покойный Павел Николаевич [Милюков], когда я его спросил по поручению А., — «подаст ли он ему руку»: «М. А., кому я только не подавал и не подаю руки!» Разумеется, П. Н. был совершенно прав (повторяю, «в пределах возможного»). Подаванье руки ровно ни к чему не обязывает и ничего не означает. Так думаю ведь не только я. Разве Николаевский
[893] не подавал руки Бухарину
[894] или ген[ералу] Герасимову
[895], за которыми все же значились не такие дела, как за Одинцом? А в с е французские политические деятели? А недавний завтрак Блюма
[896] (министры обязаны вести переговоры и т. д., но завтрак обязанностью считаться не может). Я Одинца знаю 30 лет, состоял с ним чуть не все это время в комитетах нашей партии, — и «не подать ему руки» уже никак не мог бы. Добавлю, что он не «продался»: лечащий его д-р Карасик говорил мне, что Одинец живет впроголодь: он в «С[оветском] Патр[иоте]»
[897] получает шесть тысяч франков в месяц. И он тяжело больной человек. Не совсем понимаю, почему Вы его противопоставляете Берберовой. Если Вы хотели сказать, что с него, как с образованного политика, требуется больше, я с Вами согласен. Но, быть может, и Вы считаете, что люди, сочувствовавшие немцам, лучше большевизанов (кажется, такова последняя мода?); тогда это для меня неожиданно и тогда должен бы удивляться я: прежде мы смотрели на дело не так. Впрочем, должен Вам сказать, что месяца два тому назад я в холле гостиницы случайно встретился с Берберовой. Она подошла ко мне: «Марк Александрович, здравствуйте», — хотя я не ответил на два ее письма: не мог ответить из‐за брани по адресу членов моей семьи. Я «корректно» поговорил с ней с минуту и считаю, что так и должен был поступить. Совершенно другое дело — какие-либо общественные выступления, хотя бы самые невинные. Недавно в Париже был завтрак с речами с честь Бунина, по случаю выхода «Темных аллей». Несмотря на свою тесную дружбу с Иваном Алексеевичем, я на завтрак не пошел, потому что там были все, все, все — в трогательном единении. Не пойду по той же причине на вечер Зеелер-Зайцевского
[898] союза в память Блока: там будут тоже говорить все, все, все. Это не совсем «общественное выступление», но я предпочитаю держаться в стороне. В частных же домах я встречал и б[ывших] сотрудников «Парижского Вестника»
[899], и нынешних сотрудников обеих газет
[900] (одна лучше другой), — и не только здоровался, но и холодно корректно разговаривал — не о политике. Должен еще добавить следующее. Вы подумываете о поездке в Париж. Если Вы едете с намерением «не подавать руки», то имейте в виду заранее, что в русской колонии (говорю преимущественно о пишущих людях и примыкающих к ним) Вы сможете «подавать руку» человекам двадцати. Так много здесь людей, сочувствовавших прежде немцам, и так много сочувствующих теперь большевикам. Иногда это одни и те же люди.
