Союз Гитлера со Сталиным, оформленный в августе — сентябре 1939 года, поверг Саблина в недоумение и заставил замолчать почти на два года. Однако с момента нападения Германии на СССР он занял однозначную патриотическую позицию и уже в начале июля 1941 года опубликовал в «Таймс» письмо, в котором выразил симпатии «погибающим на фронтах Иванам и Петрам».
Возможно, наиболее откровенно свою позицию в период войны Саблин изложил в письмах Борису Исааковичу Элькину, уроженцу Киева, известному адвокату, бежавшему от гитлеровцев сначала из Германии во Францию, а после начала войны перебравшемуся в Ирландию, затем в Англию и оставшемуся здесь навсегда. Письма Саблина Элькину обнаружены нами среди бумаг последнего в рукописном отделе Бодлеанской библиотеки в Оксфорде. Одно из них носит «исповедальный» характер и не только объясняет изменения в политической позиции Саблина, но и излагает принципы отношения дипломата к соотечественникам, обеспечившие ему поддержку и признание эмигрантской общины.
Мы оба согласны что касается той позиции, которую должны были занять русские люди-эмигранты с момента нападения Германии на пределы нашего отечества. Относительно истинных мотивов Хитлера (нами сохранены особенности орфографии подлинника. — О. Б.) сомнений нет. Вы правильно формулировали, указав, что Германия напала на Россию чтобы ослабить и расчленить Русское Государство и т. д. и т. д. В этом отношении наше единомыслие полезно. Но затем начинается Ваша критика, в благожелательности коей я не сомневаюсь. Тем более ею дорожу. Вы пишете: «доказывая слишком много, Вы не усиливаете, а ослабляете убедительность и вес Ваших аргументов, ослабляете силу Вашей политической позиции». Употребляя фразу «доказывая слишком много» Вы, я полагаю, имеете в виду ту, скажем, настойчивость, ту, если хотите даже страстность, с которой я стараюсь доказать англичанам, с одной стороны, наличие эволюции режима в России, с другой — наличие неких полезных «завоеваний» (английское слово: ачивмент) имевших место в результате революции в России. Вы правы. «Примите исповедь мою, — себя на суд Вам отдаю».
Я покинул Россию для службы ей заграницей, когда мне было 22 года. Ныне мне без малого 67 лет. Следовательно, 45 лет моей жизни я провел вне пределов отечества. За эти 45 лет время проведенное мною в отпуску — в России — можно определить в общей сложности тремя — четырьмя годами. Итого заграницей я провел 43 года — весьма значительный период моей жизни, и несмотря на это я не объиностранился. Я не только сохранил свою русскость, я ее углубил весьма и весьма значительно. Обстановка служения в наших заграничных установлениях этому, конечно, не способствовала. Служба в различных наших Посольствах и Миссиях во многих отношениях не всегда казалась мне удовлетворительной именно в смысле сохранения русскости. Что более всего меня поражало, чтобы не сказать возмущало, это отсутствие в среде состава наших заграничных агентов, как дипломатических, так и консульских, патриотизма, любви к отечеству, патриотическаго горения. На эту тему я мог бы написать целую книгу богато иллюстрированную примерами. Я не буду распространяться на тему о том, как плохо были оборудованы наши дипломатическия учреждения, как небрежно велась в них работа, как неудачен бывал состав, как часто большинство наших дипломатов, от мала и до велика, не знали своего отечества, как часто они то обангличанивались, то офранцузивались, то обиспанизировались и т. д. в зависимости от страны, где им приходилось служить. Вы слишком молоды и вряд ли имели возможность в прошлом, до революции, много бывать заграницей и соприкасаться с нашими заграничными представительствами. Нормальное отношение наших Послов и Посланников и в особенности состава таких учреждений к соотечественникам заграницей было… презрительно-отрицательное. Такая фраза как «эти ужасные соотечественники» до сих пор еще звучит в моих ушах, когда канцелярский служитель докладывал о приходе того или другого посетителя-русского — проживавшаго или приехавшаго в тот или иной город, где пребывало наше дипломатическое учреждение. У многих Послов сложилась привычка просто не принимать таких соотечественников, а поручать прием секретарям, которые, в свою очередь, также всегда пытались сплавить такого соотечественника какому-нибудь нештатному чину Посольства или Миссии. До Посла обыкновенному русскому человеку, очутившемуся заграницей было нелегко добраться. Должен сознаться, что такое поведение моих коллег вызывало во мне сильнейшую реакцию, выражавшуюся в том, что я стал «искать» соотечественников заграницей с целью быть им приятным или полезным. С местными колониями я всегда поддерживал самыя близкие отношения. Правда, колонии были незначительны. Русские в общем мало жили вне пределов своего отечества. В Лондоне, напр[имер], до 1914 года проживало не более пятидесяти человек, не считая, конечно, громадной еврейской бедноты, которая жила в Уайтчапеле. Когда я служил в Вене, туда наезжали русские. И как только из газеты я узнавал о приезде тех или иных, будь то «бояре» или «пролетарии», я тотчас же являлся к ним, посылал им мою визитную карточку и уподоблялся Городничему, который посетил Хлестакова чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие и т. д. и т. д. И так было повсюду, где я служил. И таким образом завязались очень крепкия дружбы с людьми, которых, если бы я вел себя как мои коллеги, я никогда бы не узнал. Наступила революция. В Июле 1924 года вся русская колония — тогда нас здесь было свыше десяти тысяч — единогласно избрала меня своим представителем запечатлев это письменным актом, который я передал в Форейн Оффис. Это единственный в своем роде документ, ибо против него не поступило возражений и в моем новом звании «Представителя колонии» я был официально признан Британским Правительством.
Оглядываясь назад, не стесняясь могу сказать, что услуг колонии я оказал много, и в этой моей деятельности я находил много удовлетворения. Так шли годы. Наступила новая война. Вступила в нее и Россия в результате Германскаго нападения. Наши переживания оказались более сложными, чем это можно было ожидать. Моя позиция с момента первого выстрела германской пушки по России стала для меня ясной. Появилось мое письмо в «Таймс». Некоторые соотечественники сразу же ополчились против меня, формулировав это свое неодобрение моей позиции так: «Саблин упустил случай промолчать. Да кроме того никто ведь и не уполномочивал его выступать от имени колонии. Собраний не было. Впрочем, ведь революции Саблин не испытал, он был в Лондоне в то время как большевики нас терзали, он большевистских зверств не видел и т. п.» Появились протесты, и даже письменные. Имело место заседание, на котором было выражено мнение, что «Саблин поклонился Сталину» и т. д.
Почти прекратив всякую политическую деятельность в момент возникновения мировой войны я возобновил ее — в доступных мне скромных размерах — как только Германия напала на Россию. Я счел необходимым сделать несколько публичных выступлений, прочесть несколько докладов и т. п. Опять послышались восклицания: «Зачем это, и что сим достигается» и т. п., т. п. … Но мог ли бывший русский дипломат, имевший за собою интересную карьеру поступить иначе? Мог ли он, что называется, беречь свое здоровье и уйти в полнейшее небытие?.. Думаю, что не мог. Соотечественники тем временем плохо переваривали события и, что называется, заблудились. Они не могли забыть ни потерянных серебряных ложек, ни Хитлеровскаго антисемитизма, ни Нюрнбергских выкриков по адресу большевиков. Они верили, что Хитлер спасет Россию от коммунизма, что лучше уж под немцами, чем под большевиками и т. п. Они не читали «Моей Борьбы» и политически обнаружили поразительную примитивность и неосведомленность. И вот тут-то и началась моя РЕАКЦИЯ на эти настроения соотечественников. Чем больше кричали они Хейль Хитлер, тем более заявлял я о моем стопроцентном Сталинизме. Вы представить себе не можете, что мне приходилось выслушивать на эти темы. Вышло так, что среди моих английских друзей оказалось также много так называемых анти-большевиков и людей, опасавшихся проникновения коммунизма в Англию в случае успеха русских войск. Вот фраза, которую мне постоянно приходилось выслушивать от моих клубных приятелей: «пусть эти два бандита (Хитлер и Сталин) сожрут друг друга»… Они не стесняясь мне это говорили думая, что доставляют удовольствие так наз[ываемому] «белому русскому». А меня это невероятно злило. У меня нутро переворачивалось от этих упрощенных и эгоистических соображений. И мне — в виде реакции — хотелось им сказать: «я буду рад, если в результате победы русских войск в число Советских республик будут включены: английская Советская Социалистическая республика, Шотландская С. С. Р., Валлийская С. С. Р., и Ирландская С. С. Р.».
