К числу его поразительных адвокатских достижений относится защита по делу эсера поручика В. Пирогова, приговоренного военным судом к смертной казни. Грузенберга пригласили защищать в последний момент; дела он не видел и обвинительное заключение воспринимал на слух. Уловив в речи обвинителя союз «и» и следующие за ним «гражданские» статьи в дополнение к «военным», он добился кассации дела на основании того, что к нему не был допущен гражданский защитник. Впоследствии он добился не только отмены приговора, но и полного оправдания своего подзащитного
[490].
Грузенберга-адвоката отличали не только тонкое знание законов (недаром значительная часть его побед была одержана на «кассационном фронте»), красноречие и поразительная быстрота реакции. Он умел находить общий язык с сенаторами, прокурорами, судьями — конечно, с теми, кто соблюдал «правила игры» и ценил профессионализм своего соперника и в то же время соратника по постепенному продвижению России по пути к правовому государству.
Е. М. Кулишер вспоминал, как Грузенберг, возглавлявший защиту на одном крупном политическом процессе, обратился с каким-то ходатайством к суду. Судило Особое присутствие Санкт-Петербургской судебной палаты.
Председательствовавший Н. С. Крашенинников, даже не делая вида, что совещается с другими судьями, отчеканил: «Выслушав заявление защиты и принимая во внимание то-то и то-то, и то-то, Особое Присутствие Санкт-Петербургской Судебной Палаты определяет: в означенном ходатайстве отказать».
Пока Крашенинников объявлял это определение, Грузенберг встал. И в тот момент, когда прозвучало слово «отказать», он начал: «Ввиду состоявшегося определения Особого Присутствия, защита собралась на экстренное совещание и, всесторонне обсудив создавшееся положение, единогласно поручила мне сделать нижеследующее заявление». И затем последовал тонкий юридический анализ, преподносивший в несколько иной форме то же требование защиты.
Крашенинников, формально честный судья (курсив мой. — О. Б.), сразу признал свое поражение. Палата удалилась для совещания и удовлетворила требование защиты
[491].
«Формально честный судья» — а что еще, собственно, требовалось от судьи? Условием возникновения великой адвокатуры было наличие честных судей, да и других «элементов» судебной системы. Иначе работа адвокатов просто теряла смысл. Любопытно, что в позитивном плане среди судейских чиновников в литературе упоминают разве что А. Ф. Кони. Да и того иногда именуют адвокатом, хотя в адвокатуре знаменитый юрист не состоял ни одного дня.
Маклаков также умел «работать» с судьями, точнее, учитывать их психологию.
«Судьи редко обижались на Маклакова, и он умел их обвораживать», — писал в предисловии к юбилейному сборнику речей Маклакова его ближайший друг в послевоенные годы и горячий поклонник Марк Алданов. Алданов передает, со слов очевидца, эпизод, случившийся во время процесса по делу о Московском вооруженном восстании: «Председатель Ранг резко обрывал первого защитника. Затем выступил В. А. — он по существу говорил не менее определенно, чем его товарищ по защите, но председатель его ни разу не прервал. По окончании речи Ранг, обращаясь к другим судьям, заметил вполголоса: „Вот что значит, когда говорит умный человек!“»
[492]
Пореформенный суд, разумеется, не стоит идеализировать. «Формальная» законность нередко попиралась в угоду «государственным» интересам. Тот же Крашенинников был председателем суда на Выборгском процессе. Речь Маклакова на процессе, завершившаяся словами «Есть ли у нашего закона защитники?», настолько потрясла не только присутствующую публику, но и председателя суда, что он ушел из зала, забыв объявить заседание закрытым. Однако аргументы Маклакова, показавшего, что членов Государственной думы, подписавших Выборгское воззвание, обвиняют не по той статье — за распространение, а не за составление воззвания — и что доказательств их участия в распространении воззвания не существует, не были учтены судом. В данном случае «формально честный» судья переступил через формально верные аргументы, и суд вынес обвинительный приговор: трехмесячный арест и лишение права впредь баллотироваться в Государственную думу для 167 «перводумцев».
Однажды Маклаков и Грузенберг защищали вместе: участие именно в этом прискорбном процессе принесло обоим всемирную славу. Речь идет о деле Бейлиса (1913), деле по обвинению приказчика кирпичного завода в Киеве Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве. Бейлис был оправдан, а присяжные, по мнению Маклакова, «спасли честь русского суда». Речи Грузенберга и Маклакова на суде отчетливо показывают разницу в их ораторских приемах, ораторской манере: Грузенберг произнес блестящую речь в защиту еврейства, которое, по существу, являлось обвиняемым на этом процессе. Грузенберг обращался не только к присяжным: он говорил «городу и миру», «для истории». После процесса его именем была названа одна из улиц недавно основанного Тель-Авива.
Однако, по мнению современников, решающую роль в оправдании Бейлиса сыграла речь Маклакова, построенная логично и очень просто. Речь была рассчитана именно на данный, «темный» состав присяжных и преследовала конкретную цель — доказательство невиновности именно этого человека, Менделя Бейлиса.
Маклаков показал себя в этой речи, по мнению одного из присутствовавших в зале суда юристов, «достойным учеником Плевако». Центральным моментом речи стала сцена разговора очевидно причастной к убийству Андрея Ющинского главы воровской шайки Веры Чеберяк с ее умирающим сыном, которая, по словам очевидца, «должна была потрясти слушателей». Недаром в стенограмме процесса в этом месте несколько раз отмечено «движение» в зале
[493]. Маклаков нашел ясные и понятные присяжным слова: «Здесь присяга — не осудить виновного, здесь крест Спасителя, здесь портрет Государя Императора. В этом деле все сводится к одному: сумейте быть справедливыми, забудьте все остальное»
[494].
Бейлис, как известно, был оправдан, а свое мнение о процессе и подстрекательской роли в нем Министерства юстиции Маклаков выразил в статьях, опубликованных в «Русских ведомостях» и «Русской мысли»
[495]. Характерно название статьи в «Русской мысли» — «Спасительное предостережение: Смысл дела Бейлиса». Редактор «Русской мысли» П. Б. Струве, по воспоминаниям Маклакова, прочтя его статью, обнял его и поцеловал. В статье говорилось, что приговор присяжных спас доброе имя суда, едва не опороченного действиями высших судебных властей. Однако же эти статьи не были оставлены без внимания Министерством юстиции, и Маклаков, так же как редакторы «Русских ведомостей» и «Русской мысли», были преданы суду «за распространение в печати заведомо ложных и позорящих сведений о действиях правительственных лиц».
