Таксист молчал, выжидая, пока она выплеснет на него все вопросы, а затем, подобострастно склонившись в поклоне, тихим шепотом, постоянно озираясь на входную дверь, торопливо заговорил, смотря колко, едко (у нее даже ладони вспотели от его колючего взгляда).
— Так было угодно Всевышнему! Это наша гарантия Мира! Мы храним его! Вы первые из европейцев, кто увидел Священного Жука! — он произнес это с таким переходом в шепот и намеком на серьезность положения, что Настю теперь уже всю окатило холодным потом. (И где-то у основания черепа заныло, защемило, словно недоброе предчувствие решило напомнить о себе жгучей болью.)
Внезапно до нее дошло, что араб говорит с ней на чистом русском языке.
— …Ты, ты говоришь по-русски!?
Араб потупил глаза…, побледнел… и, вдруг грохнувшись на пол, покаянно заламывая руки, зашептал:
— Прости! Прости! Госпожа, прости за обман!
И всё бы ничего, и падение, и театральное заламыванье рук, и даже шепот сквозь слезы — всё можно было принять за шутку, за игру хорошего актера, но то, как он хлопнулся об пол, привело Настю к весьма странному состоянию — она так и застыла с открытым ртом.
«Артист», не замечая ее удивления, не унимался, бурчал что-то не вразумительное:
— Госпожа, прости…, прости…, прости! Я не должен был говорить, не должен был…, но я раб…, твой раб! Я…, О, прости меня…
Настя, не сводя с него завороженного взгляда, буркнула:
— Да, ладно! Вот если бы ты сказал, что я красавица — это понятно! В вашей стране все женщины — «красавицы»! Но «я — твоя госпожа, ты — мой раб»! Знаешь, это уж слишком!
— Прости! — не утихал араб, — прости, меня!
«Хорошо играет, артист! Почти поверила!» — подумала она, успокаиваясь.
— Ну, ладно, ладно! Вставай, прощаю! — подыграла она артисту, — знаешь русский, ну и отлично!
Он вскочил, подобострастно согнулся в поклоне, потянулся было к ее руке, пытаясь поцеловать, Настя дернулась — и это слишком…
От витрины с золотыми украшениями донесся настойчивый крик:
— Настя, ты только посмотри, какая красота!
Пока Настя общалась с арабами, Аня уже обследовала всю лавку и теперь с туземным восторгом млела над золотыми украшениями. Она восхищалась колечками, примеряла серёжки, приходила в экстаз от золотых массивных браслетов, а налюбовавшись ими, бросалась к следующей безделице. Крутила головой из стороны в сторону, сняв одно украшение, тут же находила, что примерить. Аня походила на дикарку. Это потом, дома, она, возможно, узнает, что это совсем и не серебро, и не золото, а какие-то там сплавы. Здесь же она обмирала от восторга над грудами как бы золотых и серебряных колец, сережек, браслетов.
Настя подошла, безразлично глянула на все это злато-серебро. Нет! Восторга у нее нет! Вот мамин медальон, да, восторг! А золото для нее — это всего лишь металл желтого цвета.
— Смотри, какая красота! — Аня двумя пальчиками держала золотой кулон и, пренебрежительно посмотрев на Настю, сказала: — Тебе не хочется поменять твое железо!
— Зачем? — Настя отпрянула от нее, рукой закрывая медальон.
— Твой — всего лишь обычная монетка, фи, а этот… — Аня поднесла к Настиной шее кулон в форме знаменитого бюста Нефертити. — Ах, красота какая!
— Нет! — резко оборвала ее Настя, — Медальон — единственное, что у меня осталось от мамы!
— Боже! Ты у меня глупая и наивная! Тебе кто-то в детдоме повесил эту железяку на шею, можно сказать, посмеялся, а ты веришь, что это медальон твоей мамы! Настя, это всего лишь железо! Чья-то злая шутка!
— Нет! Неправда!
III
Сколько Настя помнила, она помнила себя с этим медальоном. Правда, это и не медальон вовсе, а серебристого цвета пластиночка со знаками и квадратным отверстием посередине, как древняя китайская монетка, а под ней небольшая нефритовая пластиночка, тоже как китайская. Она от времени так отшлифовалась, что знаки, которые когда-то на ней были нанесены, уже еле-еле угадывались, но если внимательно их рассмотреть, то похожи они были на… (…Да, нет, они уже ни на что не были похожи.)
Конечно, будь медальон из более ценного металла, чем какая-то жестяночка, возможно, Настя никогда бы и не знала о нем, но подобная «драгоценность сиротки» никого не прельстила, а, возможно, рядом с ней были очень порядочные люди и не посмели лишить ребенка скромного материнского подарка.
Ведь все в детдоме знали трагичную историю девочки: мать умерла при родах, отец, едва поспев к похоронам из длительной командировки, скончался от разрыва сердца прямо на могиле жены, а следом, не вынеся потрясения, умерла ее единственная бабушка. Перед смертью старушка успела принести малышку в Дом Малютки, и просила, даже при усыновлении, оставить ей имя, которое дали при рождении, и, главное: оставить ребенку медальон, как семейную реликвию.
Вопреки всем инструкциям, медальон оставили и не обращали на него внимания. Девочка росла, медальон — монетка со странными знаками так и висел на ее тоненькой шейке.
Только однажды новая — совсем еще молоденькая — воспитательница, заметив на шее шестилетней девочки медальон, потребовала снять.
Настя хорошо помнила этот ужасный день…
— У нас, что пансион благородных девиц? Это что за украшения? — громогласно приказала новоявленный педагог. — Снимай!
Настя не шелохнулась, лишь вздрогнула, стояла неподвижно — её охватил панический ужас. (Дети в детских домах — беззащитны, их могут обидеть и никто не заступится. Поэтому они привыкают защищать себя сами, кто огрызается, кто молчит, находя в молчании, пусть слабую, но защиту. Стоическое молчание — единственное оружие детдомовских детей).
Вот и Настя молчала, но только её молчание было не защитой, а молчаливым криком — глаза наполнились ужасом, сердечко забилось от страха, заколотилось, вот-вот выскочит из груди. Она боялась, что вот сейчас эта злая тетка заберет у нее медальончик, и она никогда больше не увидит свое сокровище!
Настя бледнела на глазах, губки синели… она тяжело, прерывисто дышала…
— Немедленно сними! Ещё крестов и ладанок нам здесь не хватало! — не видя состояние девочки, продолжала воспитательницы, подходя к ребенку, — или ты ждешь, что это сделаю я…
Не успела она договорить, девочка обеими ручками прикрыв медальончик, как сердечко, что вот-вот могло выскочить, как-то неловко запрокинула голову, обмякла, ноги подкосились, и она упала под ноги воспитателя.
Сердобольная нянька перестала размахивать шваброй, она в угрюмом молчании наблюдала за экзекуцией, неуклюже подошла, бережно подняла бесчувственное тельце с пола, прижав к себе, беззлобно прошептала:
— Сердца у вас нет! У нее, кроме этой железки, ничего и никого! Ни одной живой души! Сокровище это её! Понимать надо, чай, педагог! Заладила: сыми, сыми! Педагог! Ребенка до обморока довела! Грош цена такому педагогу! С сердцем-то к дитям, с душой надобно!
