— Бичора, бичора, — акушерка мощно метала свое грузное тело по родовому залу, — вай, вай, бичора. Нема кылдым? (с узбекского языка: «Что наделала»?)
Всё произошло так стремительно, что акушерка растерялась и теперь то бросалась к бездыханной роженице на родильном столе, то хваталась за инструменты, то бежала к телефону и истошно орала в трубку.
— Дохтур, дохтур, давай сюда! Сопсему плохой… вай, вай, сопсему плохой!
От беспомощности акушерка истошно голосила, причитала. Она не могла понять, как молодая и здоровая на вид русская роженица вдруг оказалась такой слабой!
— Вай! Вай! Урус, такой плахой, сопсему! — причитала она.
Почему? Как такое могло случиться!? Ведь она — хорошая акушерка, опытная! У неё все и всегда рожали, как надо! Все проходило, как она скажет! А эта русская вздумала терять сознание, падать, закатывать страшно глаза. И пока она соображала, что делать, русская вообще перестала дышать и, не разродившись, умерла у нее на руках! Что это такое!? А все потому, что русская, узбечка бы слушалась: лежала бы тихонечко в палате, не поднимала бы нервы ни себе, ни ей, и родила бы как все… тихо…
Акушерка злилась на глупую русскую. И все же где-то понимала, что сейчас ей необходимо попытаться спасти хотя бы ребенка. Для этого у нее было всего лишь пять минут.
Но она не знала, она совершенно не знала, как это делать!
— Бичора! Бичора!! — повторяла она, обливаясь липким потом.
К кому относилось это «Бичора» было не ясно. Скорей всего теперь акушерка жалела себя. В её смену умерла роженица — как бы теперь с работы не вылететь.
Молодой врач, на ходу одевая халат, вбежал в родовой зал и обомлел — на столе лежало бездыханное совсем еще юное тело. В маленьком горном городке он знал наперечет всех женщин. Если бы Белла была возрастная роженица или с патологией, он бы не отходил от нее ни на шаг, но она была молода и здорова, впереди у нее был еще целый месяц! И ничего не предвещало беды, беременность проходила нормально! Нормально!
Но размышлять над всем этим некогда — каждая секунда дорога.
— Сколько? — крикнул он акушерке, не удосужился уточнять что «сколько?», но она поняла его.
— Пять минут как сопсему, — и зачем — то провела рукой по своей мощной шее.
Он с облегчением выдохнул:
— Есть еще время! Скальпель!
Акушерка так быстро подала скальпель, что он даже вздрогнул от неожиданности. Схватил его, как последнюю надежду и, не раздумывая, рывком прочертил на теле роженицы ровный след. Мутные бордовые капельки, выступив на срезах, лишь обрамили мертвую рану, (но не засочились), придавая красивому молодому телу отвратительно жуткий вид.
— Прости, милая! — он почему-то шмыгнул носом и рукавом белоснежного халата стер побежавшие слезы, — Прости!
Углубил разрез и как можно быстрей извлек из утробы матери сизое тельце младенца.
Ребёнок не дышал!!!
Сердце врача оборвалось и билось уже где-то в пятках, и он сам, казалось, перестал дышать. Хлопнул по крошечной попке — ни звука…
Перевернул ребенка — синюшное, сморщенное, как изюминка личико. «Девочка, — мелькнуло и так же потухло, — неважно кто! Важно спасти!»
Спасти…
— Ну, давай же дыши! Дыши!
Ребёнок молчал!
С каждой секундой шансов вернуть ребенка оставалось всё меньше… И он всем телом, всеми трепещущими нервами ощущал эти секунды. Он чувствовал их — эти искры мгновений, холодные молниеносные мгновения! Но какие они долгие эти всполохи времени — каждое равное вечности! Вся жизнь прокручивалась перед глазами, точно он умирал и боролся за последний вздох, за самое молниеносное мгновение жизни.
— Дыши! Дыши! Прошу тебя! Ну же…, маленькая моя, дыши!
Но ничего — ни искусственное дыхание, ни массаж сердечка, ни мольбы, ни призывы — не помогало. Всё было тщетно.
Он знал — через пять минут ребенка уже не вернуть, а прошло уже больше семи, просто не хотел верить и боролся, боролся, боролся. Но ребёнок умер.
Акушерка боялась что-либо сказать и как-то его остановить… она вжалась в кафельную стену, зажала руками рот и выла.
В какой-то момент, осознав всю бессмысленность, он отвернулся, резко засунул руки в карманы, точно это они были виновниками гибели младенца, отошел от стола и, теперь смотря на мертвое тельце из дальнего угла операционной, вдруг совершенно неожиданно зашептал:
— Богородица Дева…
Скорее всего, он не отдавал себе отчёта в том, что происходит, просто эту молитву в его детстве читала бабушка, когда он болел, а болел он часто. Она читала перед иконами много молитв, но именно эта молитва больше всего нравилась ему тогда, в далеком детстве. Не учил молитву, но знал каждое слово. И слова были какие-то важные, весомые, и они, как золотые буковки, сами возникали сейчас в его сознании.
— Богородица Дева, радуйся, — твердил он, а узбечка прислушалась.
Благодатная Мария, Господь с тобою.
Благословенна ты в жёнах
И благословен плод чрева твоего, Иисус.
Акушерка притихла, молится, что ли, а он, не обращая на неё никого внимания, все читал и читал:
Пресвятая Мария, Матерь Божья,
Молись о нас, сыновьях и дочерях Божьих,
Ныне и в час нашей победы
Над грехом, болезнью и смертью.
На слове «смерть» он весь как-то сжался, посерел лицом, будто впервые понимая его истинный смысл и весь ужас произошедшего, обхватил голову руками и рухнул на кафельный пол.
Акушерка кинулась поднимать его…, но не успела даже приблизиться к нему, как со стола донесся тихий шелест. Она подняла глаза и от неожиданности присела, ударив себя по жирным ляжкам.
— Вай, шайтан!
Ребёнок, как измученная рыбёшка, ловил синими губками воздух.
Акушерка заголосила.
— Вай! Алла, Алла…!!! Дохтур! Дохтур!
Доктор медленно повернул голову, видел, и нет, а узбечка тыкала пальцем на стол, где …о, Боже, младенец шевелил крошечными пальчиками и шелестел синими губками.
Врач подскочил, подхватил малышку, и уже боясь выпустить ее, боясь, что это всего лишь ему кажется, прижал ребенка к груди и заорал, что есть мочи….
Казалось, весь мир кричал вместе с ним. И звонкое эхо ударялось о кафельные стены, дребезжало, летело к противоположным стенам и оглушало его с новой силой.
В этих радостных звуках чуть слышался поначалу слабый, еле различимый писк, а потом призывный и все более настойчивый голос малышки.
Осознав, наконец, что ребенок жив, да ещё и голосист, он склонился над девочкой, исступленно, шепча: «О, чудо! Ты — чудо! Чудо! Воскресшая! Анастасия!»
