Бред прервался, как и сны, на самом интересном месте…
В комнату, с ног до головы в черном одеянии, лишь с небольшой прорезью для глаз, вошла женщина, встала у входа и замерла. Настя испуганно воззрилась на неё. Женщина — пожилая, ее возраст угадывался по узловатым, морщинистым рукам, с выступающими на них синюшными венами. «Старуха», — подумала Настя.
«Старуха» устремила в неё большие, черные, немигающие глаз.
Настя съёжилась. Жутковато. Её никто не держал — дверей нет, но вот сейчас, именно сейчас, она ощутила себя пленницей!
«Анечка, миленькая! Как мне страшно!»
Настя не сводила с женщины испуганного взгляда, но страшного ничего не происходило. Та стояла и смотрела на нее, чуть склонив голову.
«Аня наверняка убежала бы. Она так бы не сидела, сложа руки в чужом доме, неведомо где, при этом выстраивая глупейшие версии и гипотезы… Интересно, чем это они меня так успокоили?».
В уголках потеплевших глаз женщины пробежала морщинка.
— Neha’rak Saeed.
— Что?
— A salam’u Alekom! — поздоровалась арабка, прикладывая руку к сердцу.
— Салам, — ответила Настя.
Женщина скороговоркой нараспев, низко склонив голову, заворковала («как птичка поёт», — подумала Настя), но из всего, что она напела, уловила лишь одно знакомое слово:
— Садик… садик, садик — что это? Кажется, друг! Это радует! — Настя дружелюбно кивнула, — я друг!
Женщина удалилась, а через пару минут внесла маленький на коротеньких изогнутых ножках инкрустированный перламутром резной столик, поставила рядом с Настей, склонившись в глубоком поклоне, попятилась к выходу, и уже, пропав было в темноте коридора, вдруг резко выпрямилась, вперила в «пленницу» глаза, как, если бы хотела что-то рассмотреть в ней.
«Наверное, подсчитывает, сколько нужно еды на мой вес?» — Настя опять улыбнулась, но скорее своим мыслям, чем женщине. Та же так радостно подхватила её улыбку и с таким ликующим криком убежала в темный коридор, что сильно озадачила Настю.
— Подскочила, словно ей пятнадцать, а не сто. Вот и основывайся после этого на антропологических внешних данных, — Настя пожала плечами. — Руки у неё старухи, а взвизгнула, да выпорхнула, как девчонка! Но как? Почему такое несоответствие? Может постоянные ветры, пески, тяжёлая работа… какие факторы ещё влияют на преждевременное старание? Но она же подпрыгнула и взвизгнула… как ребенок. Или эта арабская женщина яркое подтверждение слов «жаль, что стареет наша оболочка, но мы всегда остаемся молодыми»? Боже, кто же это сказал? Эдгар По? Ладно! Какая разница, кто сказал, главное верно!
Настя лениво потянулась, — «Блаженство, томность, лень — вот оно это беспечное состояние наложницы в гареме, ожидающей своего часа любви, — подумала она, с ленцой подбирая слова. — Такое тягучее, удивительно безмятежное, необычное заточение. Я начинаю чувствовать себя наложницей в гареме. И надо признаться — мне это даже нравится».
Сладко зевнула, улыбнулась — она получала сейчас несказанное удовольствие от пребывания в этой полутемной, прохладной комнате с красивой резной решеткой на узких окнах…
— На чем это я остановилась? Ах, да, антропология и ее неточные методы — несоответствие с действительностью. И чему только этих антропологов и историков учат? Вон уже несколько десятков лет они не могут понять, кого всё же нашел Девидсон в странном саркофаге: мать Эхнатона, брата, сына или его самого? Вот бы доказали, что в саркофаге покоится сам Эхнатон! Тогда диссертация Анюты просто летит в корзину! — Настя незлобно хихикнула, и через секунду добавила:
— Но вот только, кажется мне, что мы обе останемся без ученой степени! Фараоном Исхода мог быть кто угодно, но только не Эхнатон и не Рамсес! — и этот неутешительный, казалось бы, вывод почему-то вновь ее позабавил. Но через мгновение красивые бровки чуть дрогнули, она серьёзно произнесла: — Как можно писать диссертации, основываясь только на версиях, догадках и собственных предположениях? Грустно! Как же это грустно!
Вздохнула…
— А что я тогда делаю? Что я столько лет изучала? Знаю всего-то сотню иероглифов, пару фараонов… Ну… не пару, но все равно знаю очень-очень мало, хотя знать всех фараонов просто невозможно! И что дальше? — строго спросила она себя, но, опять вдохнув полной грудью приятного яблочного дыма, и умиротворенно добавила, — … Ладно! Я работаю над самой интересной темой всех времен и народов — «Фараон Исхода»!
Помолчав, восторженно произнесла:
— Как красиво звучит его имя: «Усер-Маат-Ра!»
Глава девятая
Царь царей
I
Каир. 1913 год. 6 мая
— Я, Усер-Маат-Ра, царь царей… — медленно проведя по саркофагу пальцем, прочел Мустафа.
Остановился и, как мантру, повторил еще раз:
— Я, Усер-Маат-Ра, царь царей… Красиво и как величественно!
— Да, красиво! — согласился Пауль, — Ничего лишнего, только «Царь Царей»! И сразу видишь: людское море, склонив головы, нет, даже не склонив головы, а, пав ниц, внемлет каждому его слову. А он… Он гордым соколом взирает на толпу. Они — рабы у его ног! Они ничто в сравнении с ним, они пыль…!
— Может быть, и взирал, да вот только не соколом, — с сарказмом усмехнулся араб, — «Царь царей» уж очень долго правил и, скорее всего, похож он был на… на старого льва.
— Почему на льва? Пусть уж на стареющего сфинкса.
— Ну, пусть на сфинкса, хотя… Ты видел его мумию? Нет? Действительно, у него гордый, орлиный профиль, но волосы рыжие, как грива льва!
— Рыжий!? Да как так?! Фараон Египта рыжий?! Не может этого быть!
— Фараон был рыжий!
— Смешно. Может, подкрашивал волосы хной? — быстренько сообразил Пауль.
— Да нет, хна бы за три тысячи лет выцвела.
— Интересно!..
II
Двое — немец Пауль Шлиман и араб Мустафа, — наблюдали, как рабочие музея пытаются поднять на постамент саркофаг из красивейшего Асуанского гранита.
Саркофаг прост: ни барельефов богинь охранительниц, ни крыльев богини Маат, ни длинных сказаний о подвигах самого фараона, лишь лаконичная надпись «Я, Усер-Маат-Ра, царь царей…»
А дальше иероглифы, которые Пауль не очень хорошо знал, да что греха таить, совсем не знал! Он задумался, что было бы, если на его счастье ему не встретился бы Мустафа?
Несколько месяцев почти на четвереньках они облазили все развалины в Саисе, исследовали каждый дюйм.
Да, тронь любой камень и страничка истории, как на ладони с загадками и тайнами, бери — изучай.
Но нигде: ни длинных рассказов об острове, что «за одни ужасные сутки ушёл под воду», как об этом говорилось у Платона, ни таинственных иероглифов на стенах храмов в Саисе, ни обрывочных записей об Атлантах не было! Пауль мечтал найти хотя бы обрывки каких-то слов, даже пусть похожих иероглифов на слова Атлантида или Атланты или может производных от них, но ничего подобного не было! Да, он делал скидку на давность лет — на прошедшие тысячелетия, … и все же верил, что-то должно было уцелеть, сохраниться. Но нигде, и ничего! Проходили дни за днями, один древний город Дельты сменял другой — Саис, Танис, Бубастис — поиски не приносили результатов. Картуши фараонов, вереница дат, эпох и событий, но ничего не приближало их к тайне Атлантов и к тому, о чем писал дед. Пауля постоянно, помимо его воли, терзали сомнения: «А может всё — и завещание и древняя ваза с монетками — это всего лишь последняя шутка моего деда?!» И отчаяние с каждым днём всё больше овладевало им: «Не стоило ехать сюда! Зря я так погорячился! Зря!»
