Но самое парадоксальное, что к сомнениям в подлинности завещания деда стало примешиваться странное, необъяснимое чувство, какого-то разительного — идущего рядом с его поисками Атлантиды — несоответствия.
Иногда ему казалось, что он в кромешной тьме с вытянутыми вперед руками пытается идти по тоненькому рельсу, но рядом есть где-то другой такой же и его присутствие он не ощущает, а только интуитивно предполагает, что это два одинаковых пути и идут они в одном направлении. Нет, даже не так, он чувствовал, что эти рельсы выходят из одной точки и ведут в одном направлении — они рядом, они едины, но никогда не пересекаются, как параллельные миры.
А вызвало это странное чувство разительное несоответствие. Чем больше он видел древних артефактов: скульптур, пирамид, саркофагов, и даже самых обычных гранитных блоков (весом в несколько тонн!), тем больше его охватывал необъяснимый протест. «Как при наличии всего лишь медных инструментов, можно было производить ТАКОЕ?»
Даже не будучи сведущим во всех токарных, фрезерных тонкостях, он понимал: подобные четкие линии и подобные распилы, какие на гранитных саркофагах, невозможно сделать, имея под рукой всего лишь примитивные инструменты. Кто-то помогал им, этим древним египтянам! Но тогда кто? Чьих рук все эти саркофаги, вазы, чаши, колоссы удивительно как исполненные? Пирамиды?
Как-то ему на глаза попались работы Флидриса Питри, где ученый делал удивительное заключение, что первые династии обладали куда, как большими знаниями и главное уменьями(!), чем последующие, а со временем египтяне растеряли почти все знания. И Пауль теперь, так же как Питри задавался вопросом: «Чьи(!) знания были утрачены?!»
Вероятно, была более развитая працивилизация? Но тогда, почему к моменту строительства пирамид египтяне не додумались до колеса, а волокли тяжеленые блоки на санях — волокушах?
Парадокс?
Парадокс!
А может, египтянам не нужно было колесо для передвижения тяжестей, и они пользовались чем-то более техничным, но тогда чем?
Голова у Пауля шла кругом — многие вещи просто не состыковывались в его сознании. Это там, в Париже, в кабинете, можно было выстраивать версии, отталкиваясь от того, что уже имеешь, применяя логику и мышление современного человека. Это там всё просто! Здесь же, в Египте, все стройные версии летели к чертям. Ничего не состыковывалось… и явно диссонировало друг с другом.
Сложность для Пауля заключалась ещё и в том, что он не читал иероглифы. Видел надпись всю целиком, восхищался рисунком и четкостью линий, мастерством исполнения, но собрать в единое целое, применяя все тонкости древней грамматики, абсолютно одинаковых птиц и человечков, не мог. Для него надпись из десяти знаков становилась буквально камнем преткновения. Здесь бы и закончилось его путешествие в тайны Египта, если бы на помощь не приходил Мустафа.
— Это же так просто смотри: этот сокол обозначает…, — дружелюбно начинал он.
— А вот как ты видишь, что это сокол, а не другая птица?
— Так же, как ты отличаешь день от ночи. У сокола очень четкий горделивый профиль, ошибиться невозможно, и этот знак обозначает Гора. А этот знак Хапи — Бог Нила. Этот — сидящий мужчина — юношу, и он ученик, а этот знак означает: «писать». Предложение читаем снизу верх…
— Почему?
— Да потому, что детерминатив стоит снизу.
— …и получаем?
— Ученик записывает: «Посеял ученик ячмень, и ждет от богов Гора и Хапи…
— Благодати, — улыбнулся Пауль.
Мустафа не уловил иронии и серьёзно ответил:
— Ну, если так можно сказать, то да.
Пауль устыдился своему сарказму, и с сожалением сказал:
— Хотелось бы и мне читать, как ты!
— Учись, — просто сказал Мустафа, — я же научился.
— Легко сказать… — тихо промямлил Пауль, чувствуя неприятные, удушающие тиски чуть ли не в горле, подумал: «Вот теперь еще и серая зависть, дорогой Пауль». — Мустафа, мне так тяжело даются все эти иероглифы! Давай, оставим их, я могу отличить пару иероглифов — вот и достаточно. Главное не распыляться сейчас на частности. Ты, Мустафа, читай, переводи тексты, а я буду собирать крупицы истины воедино и идти, идти к своей цели.
— А если я утаю от тебя именно те крупицы, которые ты так ищешь? А?
— Ну, нет, верный мой друг, ты не утаишь от меня Истины!
Отчасти это была правда. Мустафа — смышленый малый, неопределенного возраста — худенький, щупленький, с темными пытливыми глазами. Он на все смотрел восторженно и радостно, а главное с интересом, и настолько хорошо знал все мифы и сказания Египта, что был просто находкой. В какой-то момент Пауль стал испытывать к нему неопределённое мистическое благоговенье: на любой даже на самый трудный вопрос у Мустафы находился четкий ответ, будто он читал с листа, а самое парадоксальное — Паулю иногда казалось, что Мустафа так же четко читает и его мысли!
III
— А как бы ты перевел «Усер-Маат-Ра»? — Пауль тростью приподнял свою шляпу.
— «МОГУЧА ИСТИНА РА!» — с пафосом перевел Мустафа.
— И что это значит?
— То и значит: Истина Ра велика и необъятна! «Могуча Истина Ра» — это тронное имя Рамсеса II!
— Как Рамсеса?! У него же другое имя? — удивился, но тут же вспомнил, — Ах, да! Я забыл! Фараоны имели несколько имён.
— Вот именно!
Мустафа подошел поближе к саркофагу, склонился над письменами, произнес:
— Смотри, какая интересная дальше надпись: «Я, Усер-Маат-Ра, царь царей. Осирис, владыка вечности, Первый среди западных, бог великий, владыка неба, кто восходит и заходит в двух горизонтах, кто является торжествующим в короне Атеф; Исида великая, мать бога, Око Ра, владычица всех богов; да дадут они жертвы провизией и всякими прекрасными и чистыми вещами…
— Но, постой! — резко прервал его Пауль. — У такого великого правителя не мог быть подобный саркофаг! Из обычного гранита? — он вновь пренебрежительно ткнул в гранитный постамент тростью.
— Возможно, этот саркофаг был приготовлен для ложной гробницы Рамсеса — кенотафа. А потом достался кому-то другому. Нашли-то Рамсеса, вообще, в простом деревянном!
— И кому же мог достаться этот гроб?
— Саркофаг? Ну… Возможно… Его сынок Мернептах — следующий правитель, правил недолго, и наверняка не успел обзавестись в мир иной всем должным, поэтому позаимствовал у собственного отца все, что мог, а затем, возможно, Рамсес третий мало того, что присвоил его деяния, так ещё и имя позаимствовал «Усер-Маат-Ра»!
— Ну, присвоил, так присвоил… — хотел было отмахнуться от каких-то обличительных речей Пауль. (Мустафа уж больно занервничал и его глаза, до того спокойные, вдруг налились кровью, и он с пафосом продолжал).
— Э… нет, это очень важно! Человека нет без имени! Он присвоил имя, можно сказать, узурпировал его, украл! Да ещё и приписал себе все деяния, что совершил Великий Рамсес!
