Отец, разве ты не любил?»
…Слёзы было набежали, и она готова была расплакаться и кинуться к отцу в ноги и плакать, плакать у него на руках как маленькая девочка, просить его и умолять о прощении. И не потому, что боялась его гнева, просто она очень любила отца и знала, он добр к ней, он поймет и простит её.
Но вместо этого, она отвела в сторону взгляд поверх голов, туда, где вечное солнце клонилось к закату…
— Посмотри на меня!
Рамсес хотел сказать мягче, но отцовская обида сдавила горло, и он просипел зло: — Посмотри мне в глаза!
Дочь упрямо дернула головой — она не сделает себя мишенью для ядовитых укусов. Змеям не о чем будет шипеть. Пусть же прикусят свои мерзкие языки!
— Посмотри мне в глаза! — ещё твёрже повторил отец.
Неферкемет сглотнула слёзы, но головы не повернула.
Тягостное молчание.
Неповиновение воле фараона!
Не бывало такого в земле Египетской!
Дерзость невиданная!
Негоже так перечить Властителю, даже если ты его любимая дочь!
Иситнофер закусила губу. Она хорошо знала — повернись Неферкемет к отцу, упади к нему в ноги — и всё — фараон простит ее! (Одна надежда на гордыню Неферкемет.)
Иситнофер не ошиблась.
Неферкемет не повернула головы, хоть и стала бледней лепестка лилии, и подбородок ее дрожал…, и кусала губы…
Глаза фараона потемнели, в них недобро блеснули молнии, брови сошлись у переносицы. Он сжал золотой посох — костяшки пальцев побелели, — встал и стукнул им о гранитный пол, да так, что посох раскололся надвое.
— Если она хочет молчать — пусть молчит! Если она не хочет посмотреть отцу в глаза, тогда пусть вечно смотрит на заходящего Амона-Ра…
Пусть это будет для нее вечным зрелищем!
В мёртвой тишине гипостильного зала лишь лёгкий ветерок играл с перламутровыми крылышками стрекозы.
«Её занесло сюда ветерком, — отрешенно подумала Неферкемет, — она погибнет здесь. Не найдет выхода».
А стрекозка, не ведая о беде, весело кружила между колонн.
Все затаили дыхание, прикусили языки, ждали, что еще скажет фараон? Каков будет приговор?!
…Лишь Неферкемет следила за стрекозкой отрешенным взглядом и уже всё знала…
Голосом гранитного колосса, фараон прогремел:
— Замуровать… без имени…, без погребения… в гранитных каменоломнях, вратами к заходящему Амон-Ра!
Сказал, отшвырнул остатки посоха и цеп в сторону, и, не глядя на дочь, приговоренную им на вечные скитания, пошел прочь.
Прошел мимо жреца Секненра, что бросился ему под ноги с мольбой исполнить его волю, мимо побелевшего от ужаса Мернептаха, мимо онемевших детей Иситнофер и, не видя никого и никого не выделяя из серой людской массы, шел вдоль длинной колоннады гипостильного зала в священные покои бога Амона.
Такого приговора не ожидал никто!!! Сестры, тётки, гаремные наложницы, сестры, братья, как один, застыли. Мгновение…, другое… и они сгрудились в комок и зашумели, обсуждая страшную участь, уготованную Неферкемет.
— Зашипели змеи! — тихо промолвила обреченная, повернулась к стражнику и еще тише одними губами сказала:
— Воин, отведи меня в темницу. Я устала…
Сказала тихо, но он услышал…
По его щекам текли крупные слёзы…
II
Прошло 40 лет.
Последний день весны в жизни фараона.
Тот же гипостильный зал.
Те же лики каменных богов не спускают с него разгневанных глаз.
— Сними, — фараон болезненно поморщился, — сними, не могу больше.
Он устало склонил голову, давая слуге снять с него тяжелую корону Атеф.
Рыжие с сизой проседью пряди упали на испещренный глубокими морщинами лоб. Старик попытался убрать волосы, чуть приподнял руку, но остановился. Каждое движение доставляло ему нестерпимую боль.
Скривился от боли. Рука безвольно упала на колено.
— Холодно, — просипел он и покосился на длинный ряд богов, что каменными изваяниями выстроились вдоль стены, прошептал чуть слышно, — страшно…
Верный слуга склонился над ним, точно закрывая хозяина своим телом от гневных взглядов каменных истуканов, и, как верный пес, стал следить за стариком преданным взглядом.
— Как холодно… как страшно… очень страшно! Врата разверзлись…, и я должен войти…
Старик замолчал, не хотелось ему думать о суде Осириса. Да вот только ничего другое уже и не ждало впереди. Он и так задержался в земной жизни — давно его Ладья была готова к Последнему Пути. Но лишь от одной мысли, что скоро предстанет перед Высшим Судом, мороз бежал по его и без того холодным венам.
Как всех грешников, его мучил лишь один вопрос.
— Позволят ли мне войти? — спрашивал он Богов.
Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ. Боги молчали.
Слуга отвечал:
— Да, Владыка, позволят!
Старик ненадолго успокаивался, забывался.
Но только сегодня подобный ответ не успокоил и не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил — пробудил в нем страшные мысли.
— Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может переступить порога вечности — она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? — старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. — Что я наделал!?
Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, и где-то его любимая дочь ищет выход в другой мир.
Но нет для неё выхода.
Не существует!
У самой любимой дочери нет даже погребения!
У неё даже смерти нет!
И он…
Он — отец — повинен в этом! Что может быть страшней!?
Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!
Его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.
В те страшные дни он слышал лишь шипение змей у его ног.
Против его дочери ополчились все: жёны — нильские утки, многочисленные дети — целый выводок детей! Он даже не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, да кто больше других желает получить из его рук цеп и посох, только их и может он вспомнить.
Старик содрогнулся:
