— О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, ты был ко мне благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать всех?!
— Твои сыновья продолжат твой путь…, — начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.
— Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня желать скорейшей смерти. — Старик закрыл глаза и медленно — каждое движение причиняло ему острую боль — запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. — Ох, смерть — это уже лучшее избавление от них! Аа… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! — закряхтел старик.
Закашлялся. Из груди вырвался свист со стоном.
— Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах. Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… — Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика, казалось, вот-вот расколется надвое.
Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.
Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.
— Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…
Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.
Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.
Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.
— Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся,… обязательно встретимся… — тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их) — Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет, всё будет тлеть…
Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, своей любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.
Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.
— Я готов к Суду! Готов!
Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, еще уверенного в собственной силе и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его боли и даже приосанился.
Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.
Но вдруг он замер, как окаменел — и слезы перестали струиться из черепашьих глаз. В старческом уже размякшем мозгу промелькнула, возможно, последняя мысль, но какая страшная мысль, страшней кары Богов! «Мне не пройти Суд Осириса! Не ответить на вопросы! Я совершил самый страшный грех — я лишил жизни своё дитя — и меня сожрет чудовище Аменуит!»
На пороге вечного пути человек оценивает свою жизнь. И многих охватывает ужас не оттого, что не совершено или наоборот сделано, ужас от невозможности исправить, изменить и предотвратить страшное. Только чувствуя хлад вечности за спиной, каждый понимает, что в его жизни было сделано не так, где оступился и какой беды он виновник, а до этого момента мы перед собой и собственной судьбой чисты.
Но вот только он понял свою ошибку — свою страшную ошибку — гораздо раньше и, вот уже многие годы замаливал её и выпрашивал милость у богов.
Милость не для себя.
Нет!
Просил у богов милости для неё, для своей единственно любимой дочери Нефер-Кемет.
Он вымаливал у богов милость — дать ей ещё одну земную жизнь, и готов был жертвовать самым дорогим — своей вечной жизнью — лишь бы его дочь могла вступить в Вечность, как подобает человеку — с погребением и именем.
Но боги молчали и мучили его своей чудовищной глухотой. Они наслаждались его терзаниями, наказывая его долгой жизнью, слишком долгой, чтобы он испил сполна ядовитую чащу горького раскаянья.
Он страдал каждый день, каждый миг, прожитый с тех страшных дней, когда гордыня возобладала над разумом, над сердцем и законами человеческого бытия. Его душа терзалась, не находя покоя и оправдания содеянного.
— Сожрёт Аменуит! — повторил Старик и содрогнулся. И весь его воинствующий вид вдруг сменился видом уставшего от жизни человека.
Безумная усталость! Он сжался, но не от холода, а от страха перед настойчиво омерзительными воспоминаниями. Посмотрел невидящим взглядом.
Где он? Жив ли ещё? Есть ли время исправить?
Трясущаяся голова старика безвольно клонилась. Успею?
Нет!
Уже нет…
Заметил слугу у своих ног, что преданней пса следил за душевными муками и уходящей жизнью хозяина, и одними губами чуть слышно прошептал ему:
— Запиши… на Исполняющем Желания… мою последнюю волю…
Слуга подорвался, соколом подлетел к писцу, выхватил у него папирус, тушь и стилос, и в мгновение ока вновь был у ног старика.
Тихое «Владыка, я готов» не слетело с его губ, он лишь ждал, терпеливо ждал, когда старик наберется сил повелевать, как повелевал почти семьдесят лет, а по впалым щекам раба стекали крупные слезы — он знал — это последняя воля царя:
— Я Усер-Маат-Ра, царь царей…
Старик замолчал. Мысль медленно уплывала и гасла во тьме сознания. Слова где-то так и увязли в засасывающей серой мгле. Он уже ничего не скажет, и больше ничего не будет!
Лишь вечный холод…
Фараон Усер-Маат-Ра умер!
Глава пятнадцатая
Назад в вечность…
I
Каир. 1985 год. 6 июля 15.00
Анастасия торопливо поднялась по мраморным ступеням гостиницы, не глянув, пролетела мимо швейцара, пронеслась было мимо стойки, но вовремя опомнилась, подлетела к ней и всё также, не видя никого перед собой, назвала номер.
— One hundred five.
— Here you are! Please! — услужливо произнес администратор, подал ключ, и проводил убегающую Анастасию долгим испытывающим, настороженным взглядом.
А она уже неслась по длинному коридору, оставляя после себя едва уловимый запах яблоневого цвета, да удивленные взгляды обслуги. Удивление вызывала и ее стремительность, и арабская одежда на ней.
(Гостеприимная хозяйка, — что никак не вписывалась в ее антропологические подсчёты, — взамен испачканных шорт и рубашки дала ей свою одежду и пестрый платок с бахромой, теперь Анастасия стала напоминать обычную арабскую девушку.)
