Молодой человек смутился моей реакцией, но всего лишь несколько мгновений. Лицо его скривилось, рот дернулся. Но более никаких иных эмоций я прочитать не смог, оно вновь стало бесстрастно-флегматичным, и отстраненная улыбка вновь сморщила щеки молодого человека. Он сидел на подоконнике, привалившись к раме распахнутой половинки окна, отчего лицо его освещалось солнечными лучами лишь наполовину, погружая вторую в непроницаемый мрак. Кажется, он чувствовал эту удивительную черно-белую симметрию своего лица. Посидев в таком положении около минуты без движения – мой смех умер сам собой – он обернулся ко мне.
– Вы напрасно смеетесь, капитан.
– Вот как? Может, вы потрудитесь объяснить, отчего же.
– Узнавание, это долгий, мучительный, но необходимый процесс. Вы ищете себя во мне, меня в себе, мы медленно сближаемся, сходимся, начинаем понимать друг друга, осознаем сопричастность, согласие, сходство, идентичность.
Я покачал головой, но комментировать его слова не решился. Былой запал неожиданно испарился, еще минуту назад я собирался сообщить ему, что не верю его чепухе, что знаю, откуда он почерпнул свои сведения обо мне, что все представление, что он устроил передо мной не более чем грошовая комедия. Однако так ничего не сказал, почему-то захотелось дослушать молодого человека до конца.
– Я сделал шаг навстречу вам, вам же остается сделать нечто подобное.
– О чем вы?
– Давайте лучше вспоминать. Я говорил вам о двенадцатом годе, число помню плохо, уж извините, не то двадцатое, не то двадцать второе июня. Теплый летний денек, ясный, спокойный, ни ветерка, это я помню превосходно. Вы снимали тогда меблированную комнату на последнем, шестом этаже доходного дома госпожи Галицкой. Мерзкий захолустный тупик на окраине города, в двух шагах от Невы. Зимой эти доходные дома наводнялись крестьянами, отправляющимися в столицу на заработки со всех окрестностей, летом тупик пустел, поскольку вся босота отправлялась, напротив, в пригород. Вы оставались едва ли не в гордом одиночестве, вечный студент, играющий на бегах и подрабатывающий в артелях на строительстве; так, помнится, в восьмом году вы вкалывали на постройке моста, соединившего вашу глушь с центром города. Вы тогда читали репортажи со скачек в бульварных листках, скандалы, связанные с употреблением доппинга, так это называлось в те времена, сообщения о приеме на работу, бродили по городу и стучались в двери всевозможных забегаловок и лавок. А вырученные деньги пропивали в компании сундука, стола, и, если повезет, девки, которую обыкновенно не пускают на Невский господа сутенеры, дабы не пугала клиентов непотребным видом. Ей и оставалось что: полтинник с носа да штофчик на пару, чтобы не было мучительно стыдно. Или противно, уж как повезет.
Я дослушал его до конца. Молодой человек воздал должное моим рукам неплохого каменщика, заметив, правда, что подобный образ жизни никого еще не доводил до добра, после чего вновь вернулся к чудесной погоде того приснопамятного дня не то двадцатого, не то двадцать второго июля двенадцатого года.
– День был рабочий, это я хорошо помню. Надо было бы взглянуть в календарь, прежде чем с вами встретиться, – сокрушенно вздохнул он.
– Это верно. И особое внимание уделить моей биографии. Я отродясь не был в Санкт-Петербурге, не говоря уже о том, что и мои предки в нем не жили, в этом я уверен совершенно. Более того, я…
– Вы, тот, что говорит со мной сейчас, и не были, – прервал меня молодой человек. – А я говорю о вас том, что из Санкт-Петербурга шагу не сделал. О том, кто прожил двадцать восемь лет и не оставил после себя ни следа, ни памяти. О вечном студенте, всю жизнь проведшем в «меблирашках» подобной той, что вы снимали у госпожи Галицкой, и оставшемся после смерти ей должны за три месяца.
– Вы сказали, «до нашего знакомства», я не ослышался?
– Вы вспомнили, нет? – я покачал головой. – Жаль. Видимо, эта ваша жизнь каким-то образом напрочь отгородилась от предыдущей. Давайте зайдем с другой стороны. Вы не против?
Я был не против, хотя эта комедия начинала мне надоедать, несмотря даже на странный огонек интереса, все более и более разраставшийся внутри. Молодой человек продолжил:
– Многим вашим знакомым могло показаться странным ваше увлечение русской литературой конца XIX – начала XX века. Наибольшее влияние на вас имел Достоевский, особенно его повести и романы, относящие читателя в Санкт-Петербург, зловонный, полный нечистот и миазмов, чудовищ и святых в их обличье, гениев и безумцев, копошащихся на самом дне человеческого общества. Вам странно нравились их мысли, поступки, сама невыносимая жизнь в подвалах и под самой крышей. Вас притягивали пьяные и накурившиеся опия подонки в среде коих обитали герои романов писателя, вы подчас ловили себя на мысли, что все это – странно знакомо вам.
– И почему же? – поинтересовался я.
– В те времена вы тоже были социалистом. Курили дешевый опий, ругали статьи в газете «Речь», правительство, Думу, губернатора и мечтали все отнять и поделить. В итоге, вас изгнали из кружка социал-революционеров, и последние три года вы провели в тщетных попытках разобраться в причинах нынешнего падения, мечтали отомстить всем и вся, а затем задумались об отмщении и себе тоже. И если первое у вас не вышло, то на втором пути ждал некоторый успех.
– Любопытно, – заметил я, глядя как молодой человек чинно наклоняет голову, отвешивая мне долгий поклон. – Приятно, что меня хоть что-то ждало.
– Очень приятно, капитан. Я же говорил вам, что вы любили читать разного рода рекламы, это давало вам определенный настрой на день. Вы отмечали несколько объявлений в газете, потом завтракали в «зале», если так можно назвать комнатенку на первом этаже, где обыкновенно собирались два раза в день жильцы доходного дома, затем немедленно уходили. Знаете, капитан, я думаю, все наши проблемы заключались в том, что вы скверно и неверно питались. То морили себя голодом, доказывая себе зачем-то, что для подпольной работы сгодитесь, вот только уже не приглашал никто, а потом спускали все накопленное в загуле. Ежели бы вы ели побольше мяса, мы бы никогда не встретились.
– А вы знаете, сколько стоила тогда хорошая вырезка, нет? – неожиданно для самого себя выпалил я. – Это вам не копеечные обеды у госпожи Галицкой, фунт говядины мне обошелся бы…
– Браво, капитан! – он расхохотался. – Наконец-то вас прорвало.
Я отчего-то смутился и уже молча слушал восторженные разглагольствования молодого человека.
– Теперь у нас с вами пойдет как по маслу. Кстати, вы не в курсе, но меня снимают в прямом эфире уже три телекомпании. Быстро у нас нынче суетятся журналисты.
– Уж не думаете ли вы, что они нас прослушивают?
– Ни в коем разе, капитан, я вам верю. Я же знаю, что с пишущей и снимающей братией вы принципиально не связываетесь. Но давайте вернемся к нашим, с позволения сказать, баранам. Теперь вы для себя прояснили и любовь к русской литературе столетней давности и вашу странную привязанность к Санкт-Петербургу. Оттолкнувшись от этого, поговорим о нашей взаимной привязанности. Ведь когда вы прочитали мою рекламу, вы все поняли, хотя оно и было написано в определенном смысле эзоповым языком. Более того, вы почувствовали, как признавались позднее, внезапную и необъяснимую приязнь ко мне, мы с вами великолепно провели время первой встречи и условились встретиться еще раз. После этого вы не можете отрицать, что между нами установились теплые отношения. Я бы осмелился назвать их дружбой, если позволите, ведь именно из большой любви к вам я и сделал все, от меня зависящее.
