Я плохо его слушал. Пока Добролюбов говорил, сотни мыслей стремительно проносились в голове, что-то нашептывающих: одно, другое, третье; они спорили и перебивали друг друга, не давая мне и секунды покоя. Как не давал покоя и страх, душивший всякое желание к действиям. Слова молодого человека текли мимо. Едва он закончил, и снова оглянувшись, повернулся ко мне, я бросил быстрый взгляд, разумеется, не ускользнувший от Добролюбова, в угол, туда, где лежали брошенные нами револьверы. Прежняя маска внимательности и сосредоточенности во мгновение спала с его лица, Добролюбов расхохотался уверенно, побеждающе, и смеясь, покачал головой.
– Капитан, вы плохо обо мне думаете. Все будет иначе, – он перестал смеяться и уже спокойно продолжил, – Я разбудил то ваше чувство, вы последуете ему – сейчас или потом – и все ваши треволнения кончатся раз и, поверьте, навсегда.
– Что вы намереваетесь сделать?
– Мы с вами поступим иначе. Проще и умнее будет, если я, – снова быстрый поворот головы, – попросту полечу вниз.
Пауза. Наконец, мне удалось разлепить запекшиеся губы.
– Что вы сделаете, Добролюбов? – спросил я каким-то свистящим шепотом.
– Смотрите, капитан, – он снова улыбнулся своей бесшабашной улыбкой и резко подался назад, в окно. Мгновение спустя кроссовки его стукнулись о край подоконника.
Я вскрикнул и бросился, бестолково размахивая руками, к окну. В тот миг мне казалось, что прошла вечность, прежде чем я пересек те три метра, что разделяли меня и молодого человека. Он продолжал по-прежнему улыбаться, каким-то чудом ему удалось удерживаться на подоконнике, но тело его все больше и больше кренилось назад, медленно выпадая из окна шестого этажа. Когда я достиг окна, тело его уже находилось на улице, лишь ноги все еще оставались в проеме рамы, продолжая неумолимое движение прочь из комнаты. На лице его по-прежнему играла знакомая улыбка, казалось, сам процесс доставляет Добролюбову неизъяснимое наслаждение.
Я выбросил руки вперед, одной стараясь вцепиться, пока еще не поздно, в куртку Добролюбова, другой – захватить для подстраховки раму. Но пальцы мои, готовые сжаться на рукаве, лишь схватили воздух. Нога предательски заскользила, ладонь прошла мимо рамы, лишь подушечки пальцев обожгло касанием о дерево, меня понесло в проем окна. По инерции я последовал, не поддерживаемый уже ничем, следом за молодым человеком.
Толпа ахнула. Улыбающееся лицо Добролюбова внезапно исчезло передо мной, точно его и не было, я услыхал смех молодого человека позади себя, а когда уже оказался на улице полностью, ноги мои беспомощно шаркнули по подоконнику. В этот миг до моего слуха донесся голос какой-то женщины: «Какой ужас, он все-таки выбросился». Тотчас, мозг мой перестал занимать себя проблемами спасения, я вспомнил одеяние Добролюбова. А затем все мысли разом испарились, тело, вспомнив навыки, принялось группироваться, готовясь к удару, в поле зрения попал жалкий клочок брезента, растягиваемый полудюжиной крохотных людишек. Они на глазах увеличивались, я извернулся, брезент послушно исчез, его место заняло здание доходного дома, стремительно уносящееся ввысь, и растущая глубина белесого выцветшего неба; в тот же миг до сознания донесся глухой удар, я всей спиной почувствовал невыносимо яркую вспышку боли от соприкосновения с брезентом, и толпа ахнула вновь.
Рукопись молодого человека
Он пришел ко мне около пяти; я как раз начал собираться уходить. Допивал остывший чай и, между делом, правил текст, повествующий о разделах Польши – для исторической странички нашего журнала.
Вид его был обыкновенен, даже зауряден: потертая, засалившаяся от времени кожаная куртка, прозрачно-голубые джинсы, стоптанные замшевые полуботинки. С выбором возраста я затруднился, всегда теряюсь в подобных оценках, где-то от двадцати семи до тридцати пяти по прикидкам. Слишком уж незапоминающимся, лишенным характерных черт было его лицо, глазу просто не за что зацепиться. Разве за прямой пробор коротких каштановых волос и тонкие, совершенно неуместные на узком смуглом лице усики и бородка, скорее не бородка даже, а сантиметровая щетина.
Перед тем, как войти, он робко постучал и, не дождавшись моего «войдите!», заглянул в дверь.
– Простите, пожалуйста, вы – редактор отдела поэзии? – голос молодого человека был удивительно хрупок, казалось, он физически не в состоянии говорить громко из опасения сорвать его.
– Да, – жестом я пригласил его войти и присесть в кресло, стоящее перед моим столом. Чашку с недопитым чаем я на время отставил в сторону. – Чем порадуете?
Молодой человек уселся на самый краешек кресла, папку, что он принес с собой, потертую из «крокодилового» кожзаменителя, положил на колени. Присев, робко осмотрелся. Я повторил вопрос, он вздрогнул.
– Да-да, – взвизгнула «молния», из папки была извлечена кипа листов примерно в палец толщиной. – Я написал тут кое-что, хотел с вами посоветоваться.
– Так это вы звонили днем?
– Я, – он покраснел. – Видите ли, мне пришлось задержаться на работе и… я вас не слишком обременяю?
– Нет-нет, у меня официально еще час рабочего времени. Давайте ваше творение.
Он неохотно протянул мне листы, но неожиданно отдернул руку. Я задержал свою над столом, не понимая, в чем причина заминки.
– Я вам не сказал… не предупредил по телефону. Видите ли, все это не совсем обычно…. Одним словом, – не в силах подобрать нужные слова, он снова протянул мне рукопись. На этот раз я оказался проворнее и мгновенно выхватил ее из рук молодого человека.
Сперва я подумал, что держу ее вверх тормашками, но ощущение это длилось всего несколько мгновений. Я дернул рукой, положил рукопись перед собой и быстро пролистал. После чего поднял глаза на молодого человека. Взгляд мой был достаточно красноречив, собеседник хотел что-то сказать, но так и не решился.
– Это поэма, я назвал ее «Бар-Рекуб и дева из Самаля». Писать пришлось от руки, – посетовал он, – извините, я не каллиграф…. Словом, покорпел. В компьютере таких шрифтов нет и быть не может, посему вынужден был писать так.
Кажется, он разговаривал сам с собой. Я еще раз взглянул на страницы, густо усыпанные значками, непонятными моему разумению.
– Послушайте, объясните мне, что это такое, и какое имею я ко всему этому отношение.
Он резко поднял голову.
– Это поэма…
– Я понимаю. Даже могу догадаться, что она о любви. Известного героя и писаной красавицы, любовь которой ему и предстоит завоевать.
Молодой человек радостно кивнул, широко улыбнувшись.
– Вы действительно хорошо знаете древнеарамейский, мои знакомые не ошиблись, порекомендовав обратиться по этому поводу именно к вам.
Я встретился с ним глазами. Кроме выражения незаслуженной признательности, ничего в них не прочел.
– Кажется, вы приписываете мне чужие заслуги. Я понятия не имею, ни что это за язык, ни, уж тем более, что написано в вашей рукописи.
