Последние годы мы еще как-то выкручивались: сократили на раза в четыре персонал, остановили несколько цехов, демонтировав и продав дорогостоящее оборудование за гроши. Так выплачивали зарплату и дивиденды рабочим. Ведь предприятие еще в начале девяностых стало закрытым акционерным обществом, так было удобнее в работе, так было проще в расчетах. А потом, когда выяснилось, что импортная продукция, заполонившая рынок, и дешевле и качественней, и когда последний постоянный покупатель ушел, не желая поддержать отечественного производителя, директор просил власти признать нас банкротом: не мучить и отпустить. Нам отказали: мы были последними в стране, кто производил то, что все давно покупали за рубежом; нами следовало гордиться, возможно, нами и гордились, но работавших на заводе это никак не касалось. Не оставалось иного выхода, как продавать то, что еще можно продать – гордость в продажу не годилась. Так опустели цеха и задули ветра в ангарах. Нам пришлось сдавать в аренду то, что можно было сдать. Так столовая стала бильярдной, клуб превратился в танцпол, библиотека в ресторан, аптечный пункт в винно-водочный магазин, архив стал автомастерской, и только душевая повысила свой статус до сауны. Все, что оставалось на предприятии – цеха, с оборудованием, построенным вместе со стенами и крышей, отделить одно от другого задача из разряда невыполнимых, разве сносить. Я потоптался еще, вздохнул, но все же ступил в один из таких цехов.
Шаги гулко отдавались от стен, дорожка мокрых следов протянулась по ковру из пыли. В окна, сквозь грязь десятилетний, еще виднелись быстро чернеющими призраками заводские трубы, некогда возмущавшие жителей частыми выбросами угарных газов; ныне они прекратили отравлять природу. А одна и вовсе демонтировалась: рухнув в сугробы плаца. Этого никто не заметил, на разруху давно не обращали внимания. Вид предприятия был таков, словно на его огромной территории шла долгая ожесточенная битва с тенями. Закончившаяся их полной победой.
Я поправил ворот кашемирового пальто, развязал шейный платок: одежду я покупал всегда одну, «Эсквайр», что соответствовало моему новому положению, и прибавил шаг, чувствуя на редкость неловко в своем одеянии. Недавний помбух, я вдруг, за какой-то год, оказался по другую сторону, в администрации, разом позабыв старых друзей. Перестал отвечать на звонки, разве что по делу, и почти не показывался в цехах. Разве что во время голодовки – меня вытащили из уютного кабинета и заставили ходить в актовый зал к протестантам, именно потому, что я мог быть одним из них. Мог, но не стал. И теперь снова на завод. За прошедшее время вроде бы огородился от него плацом, вроде бы навсегда. А прошлое все равно догнало и дало о себе знать.
В пустом цеху холод стоял такой же, как снаружи, он пробивался сквозь промокшие ботинки, замораживал ноги, расходясь тяжелой волной по телу. Вот и дверь, я с трудом открыл ее, поднялся на второй этаж. Здесь располагалась бухгалтерия и большой кассовый зал, где уже как сорок лет каждое пятое и двадцатое собирались сотни людей. Мне слышался гул голосов негромкий, подобный шепоту в больничной палате, он невольно заставлял ежиться и замедлять шаги. Страх встречи с бывшими товарищами, я будто перешел Рубикон, когда возвратился на прежнее место, где безвылазно оттрубил почти десять лет. Или второй раз вошел в Лету.
Две недели назад самопровозглашенный профсоюз потребовал от директора выплаты всей задолженности. В случае отказа обещал начать голодовку. Мы тогда предположить не могли, что на это предложение откликнется весь оставшийся коллектив завода. Потому отказали: завод приносил убытки уже шесть лет, кредиты на реорганизацию так и не выбили, более того, залезли в самую топь долгов. Бумаги, предъявленные лидеру самозваного профсоюза, только раззадорили его. Он кивнул в сторону окна, где у парадного стоял директорский «мерседес» и заметил, что продажа его одного покроет половину долгов по зарплате. Директор, конечно, возмутился, сказав, что этот автомобиль не имеет к заводу никакого отношения. Поддерживаемый сторонниками, набившимися в переговорную, лидер выпалил: машина куплена на деньги, полученные от аренды собственности завода. Директор сообщил, что компания, получившая право на сдачу собственности предприятия, сама является арендатором, она расплатилась по долгам, и каждый получил свою долю в качестве дивидендов еще два года назад. И снова показал бумаги.
Это подействовало на лидера профсоюза, как тряпка на быка. Через несколько минут его и всех приспешников пришлось выводить силами срочно вызванной охраны. Уходя, он едко заметил: «Мы будем стоять до последнего», и только после этого был выдворен из переговорной.
Голодовка началась на следующий же день. Вскоре прибыла пресса, телевидение, не остались в стороне и муниципальные деятели, а карета «скорой помощи» постоянно дежурила возле здания актового зала.
Все эти две недели директора вызывали на ковер в администрацию города, с требованием по-тихому прекратить безобразие, притушить страсти. Сначала финансовый директор, а затем и управляющий вместе со мной пытались вести переговоры. Но на одиннадцатый день был дан четкий и ясный ответ: один из бастующих влепил управляющему пощечину и добавил: «Мы обещали семьям принести зарплату, и мы ее принесем».
Управляющий в тот же день подал в отставку, забрал свою долю в компании-арендодателе и убыл в Карловы Вары, к семье. Охрана попыталась прекратить голодовку, разогнав участников – до сих пор не знаю, самовольно, или же следуя приказу – но исполнить задуманное не удалось. К тому же, подъехала вызванная кем-то милиция. В действия охраны она, конечно, не вмешивалась, но вместе с ней в зал вторглись представители СМИ. Они оккупировали подходы к актовому залу, – и последняя попытка тихо урегулировать кризис провалилась.
А позавчера случилась первая смерть. Инсульт у активиста, что залепил пощечину бывшему управляющему, оказался роковым. До больницы его не довезли.
На следующее утро мэр публично выделил деньги в кредит на погашение задолженности перед рабочими, кажется, это был транш пенсионного фонда. Прессы в актовом зале прибавилось в разы, все ждали разрешения кризиса, наверное, заранее писали болванки к победным статьям. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, начальство и отправило меня контролировать процесс выдачи зарплаты.
Перед тем, как войти в зал, битком набитый людьми, я зачем-то снял и сунул в карман пальто галстук. Снова пауза, никак не решался взяться за ручку. И наконец, открыл дверь. Деревянно шагая под прицелами десятка телекамер, наугад приветствовал собравшихся, чьими ответами была гробовая тишина. Лица чудились бесплотными в ослепляющем свете софитов. Кое-как протиснулся в кассы, где уже открылись три окошечка, добрался до двери и немедленно захлопнул ее за собой. И только тогда выдохнул. Видеть и слышать пишущую братию сил уже не было.
Девушки продолжали пересчет, но я распорядился выдавать, сверяться после будем. Кассирши, бледные в тусклом свете неоновых ламп, заняли свои места. Толпа за окошками замерла. Купюры захрустели в руках. Разорванные банковские ленты хлопьями посыпались на пол; словно и в этот уголок забралась разыгравшаяся за окнами непогода.
Кто-то подходил к окошку, кого-то подводили или вовсе подносили, многим был прописан постельный режим, и, тем не менее, все единодушно изъявили желание получать деньги именно здесь, а не в актовом зале. Как лишнее свидетельство полной победы. Очередь, казалось, не имела края: немного помедлив, я сел на свободное кресло и открыл четвертое окошко. Меня тотчас увидели, блицы засверкали, но рабочие моментально оттеснили дармоедов и встали ко мне. Я все боялся увидеть знакомые лица, по счастью, вначале этого не случалось. А через час с небольшим почувствовал себя автоматом, биомеханическим придатком счетчика банкнот, бесконечно выдающим выигрыши. Попытался встряхнуться, отхлебнул еще минералки из полупустой бутыли, и продолжил рвать ленты, пересчитывать купюры и выдавать выигрыши.
