– Бросил и не помог в трудных обстоятельствах, может такое быть?
Она дернулась, покачала головой.
– Он ловелас, но не настолько, чтобы…. Ты как будто его не знаешь, что глупые вопросы задавать.
Вышел врач: состояние удалось стабилизировать, но и только. Клинический диагноз поставить не смогли, причина столь резкого обострения все еще оставалась загадкой.
– Возможно, нам придется на сутки ввести его в состояние искусственной комы, – наконец, решившись, сообщил врач. – Вы его родственница, Варвара?
Ольга куснула губы, но покачала головой. Объяснила ситуацию, как смогла. Русский ей внезапно отказал. Врач тряхнул головой, немолодой, опытный доктор, за спиной которого немало самых необычных, сложных, почти неподдающихся случаев, неожиданно признался:
– Пациента хорошо бы к вам перевести, в Милан. Я не могу обследовать его достаточно полно, да еще томограф барахлит. А тыкать наугад не в моих правилах. Мы его подключили к искусственному сердцу, пока трогать не будем, отправим в седацию. Одно могу сказать, это не последствия шунтирования, не надпочечники, не лейкоцитарная…
Он замолчал внезапно, затем извинился. Ольга покачала головой, дыхание ее прерывалось, выходило из груди с трудом, будто она взяла на себя часть немыслимой ноши Серджио.
– Я попробую договориться с больницей, попрошу, чтоб все подготовили. У меня там связи, – она тихонько ругнулась, на итальянском, чтоб врач не понял, что это вдруг. Вивиани терпеть не мог всех этих связей, не раз говорил, что всю жизнь старался обходиться без них, иначе давно бы купил половину Турина, где расположены головные офисы его предприятий. И ведь не просто мог, предлагали, сами чиновники с удовольствием помогли, дай он им отступных. После такого Серджио обычно замолкал, мял пальцы и смотрел в пол.
Выходит, теперь без «борзых щенков» не обойтись. Ольга быстро нашла нужный номер, стала названивать. Потом ждала. Потом нам сообщили, что больного ввести в искусственную кому не удалось, внезапно проявилась острая реакция на кетамин, которой прежде, а в жизни Серджио чего только ни случалось, не было. Последний раз в медикаментозный сон его вводили после неудачной операции на легком, еще в девяносто третьем. Ольга рассказывала врачу, я стоял рядом, слушая, но слыша отрывками, вроде сидел напротив, но кажется, сам проваливался в небытие. Только потом понял, что в больнице мы находимся уже сутки.
К этому моменту зашевелилась пресса. СМИ прислали депутацию, вернее так: к нам прибыл исполнительный директор российского филиала «Вивы» и пресс-секретарь, а с ними замглавы ФНС. Передавал, что дело в отношении редактора улажено, ошибочка вышла, что как только все нормализуется, он снова явится, уже не один, медицина не подкачает – только тогда я сообразил, что вместе с налоговиком прибыли и газетчики. Вдвоем с пресс-секретарем пошли отбиваться. Вопросы задавались самые пошлые, кажется, ни одного приличного издания еще не спохватилось, только желтая пресса. А потому, памятуя о сравнительно недавней истории с Робертом Шекли, перепившем на фестивале фантастики в Киеве и от этого и скончавшемся, спрашивали о каких-то пьянках, любовницах, любовниках, скандалах и прочем, почему господин Вивиани мог оказаться в реанимации.
Ольга вышвырнула всех одной своей тирадой. Ее даже записывать не стали, прожженные мужики разом проглотили языки и молча покинули больницу. Разве что выезжать со стоянки не стали, ожидая новых известий от обслуги. Потом к нам еще кто-то пытался прорваться, потом не помню, я снова провалился в сон, потом, когда пришел в себя, рядом находилась Ольга. Впервые видел ее такой. И увидев, сразу все понял. Вздрогнул, попытался подняться, затекшие ноги чуть не подломились.
– Серджио?
Она только кивнула. Отвернулась, верно, заплакала. Никто никогда не видел ее слез. И не должны видеть.
Никто, кроме него.
Я подошел, обнял, она не повернулась, только плечи затряслись. Потом, через минуту взяла себя в руки, промокнула лицо салфеткой, сколько их уже брошено в урну рядом с бесконечным рядом стульев. Произнесла, как могла, спокойно:
– Милан готовил борт. Ты знаешь, они часто принимали Серджио, последнее время часто. Час назад сообщили, что могут вылететь со всем необходимым, – и после долгой паузы. – Все равно не успевали.
Мы помолчали. Когда поднял глаза на Ольгу, та сказала просто:
– Они в курсе. Борт прилетит, – и замолчала надолго сев рядом и глядя в пустоту коридора.
После снова набежали газетчики – кто-то из персонала больницы выдал им последние данные о состоянии Вивиани. Ольга пыталась прогнать их, голос подвел, нервы тоже. Я едва вытурил назойливых борзописцев. Кроме одной девчушки, пацанки лет пятнадцати, никак не желавшей уходить. Когда попытался вывести силой, она вцепилась в рукав, неожиданно заплакав, просила прощения за сделанное.
– Моя вина, я это убила его, господина Вивиани, я, поверьте.
Я ничего не понял, просто пожелал, чтоб она живо убралась вслед за остальными. Девчушка уперлась:
– Послушайте меня, пожалуйста. Я не нарочно. Я думала, так лучше будет, я ж не знала, что у гадалки…
– Какая, к чертям, гадалка?
Вышла Ольга, молча смотрела на нашу перепалку.
– Гадалка наша, поселковая. Я прочитала про господина Вивиани, какой он богатый и знаменитый, и старый. Подумала, недолго осталось, приворотить попросила. Но чтоб уж наверняка. Тогда гадалка самый сложный приворот исполнила, на крови. А он вот как сработай. Я не думала.
– Варенька? – не веря ушам, спросил я. Девчонка кивнула.
– Варя Соколова. Он обо мне поминал, да? Я ведь хотела встретиться, чтоб увидел, сразу заметил, чтоб потом покоя не находил, а не вот так. Хотела, чтоб увез, куда подальше, совсем далеко, от этого чертова места. В Италию. Я там бы ему служила, как могла. А потом получила бы хоть немного. Самую малость, все лучше, чем тут гнить в безнадеге, – видно, я так посмотрел на нее, что она тут же продолжила: – Вот вы не знаете, какого в России-то жить, а я здесь восемнадцать лет уже… в прошлом году в Москву переехала, да что толку, все равно не заработаешь. Одни хохлы да чурки, поди устройся, кому из Подмосковья тут места нет. Я ж с Рязанской области приехала, не с черта на куличках.
– Я сам русский, – холодно ответил я, желая прекратить разговор, кажущийся несуразным, нелепым. Глупым просто. Какая-то девчонка, гадание, приворот.
– Ну, русский, мало в Европе таких, поди?
– Я коренной москвич!
– Значит, вовсе не знаете, какого в России жить. Нам еще повезло, у нас сортировочная. Все заводы закрылись, полгорода к поездам приходит «Москва-Сочи» или еще каким, чтоб побогаче. Игрушками торгуем, да и то покупаем их у белорусов, своего ничего уже нет. Так и перебиваемся. А я детдомовка, мать бросила, сука беспородная, только ноги расставлять умела, в три года выкинула, потом брата родила. А его пожалела, ну или хахаль пожалел, короче, оставили его – а как поняли, что умом слабенький, тоже бросили. Я его выхаживала. Нас били, чтоб ели меньше, работали больше, а он… он не понимал. Плакал только. Я его с собой взяла, когда сбежала. Жила у тетки, работала на нее. Потом она меня послала в столицу, я худая, страшная, вот и вы на меня смотрите, как на чучело. Я в шаурме у Дурданы работаю, а братик, он, он дамочек ублажал. А что поделать, он не понимает, а им нравится, его хоть кормили хорошо. Он был счастлив, это главное. А я, ну бьет меня Дурдана, просто потому, что ее муж колотит, ну и что, я привыкшая. Мне главное, чтоб ему хорошо было. Потом, надоел когда, я вернулась, одной-то его не потянуть, ему таблетки какие-то нужны. Врач приходил, говорил, я ж не запоминаю, у меня тоже с этим плохо. Хорошо доктор записал. Вот тогда и вспомнила про господина Вивиани, решила к гадалке сходить, чтоб приворожил. Он ведь часто у вас, в Москве, бывает, может, снова приедет, увидит… Да я хоть в бойлерной жить буду, не привыкать, главное, уехать подальше, хоть немножко пожить. Да я и суке этой даже денег дам, даже Дурдане, чтоб от мужа ушла и сама пожила вволю, мне все равно тогда будет, не достанут. Мы вместе с братиком будем. Как вы поживем. Я ж не думала, что ваш дедушка такой слабенький, простите меня.
