Письмо, полученное из нотариальной конторы, было очень кратким. Констатация факта: вам необходимо придти по вышеуказанному адресу, по делу, которое представляет для вас интерес. И, тем не менее, иного повода получить повестку от нотариуса я не мог себе представить.
В итоге, я оказался прав; жаль, что чувство неизбежной правоты напрочь заглушило все прочие. Знаете, хотя нет, конечно, не знаете…. Просто долгие годы, проведенные в одиночестве, накладывают определенный отпечаток, странный знак на лицо, заметный издали, особенно тем, кто испытывал подобные чувства – горечь, напополам смешанную с надеждою. Этакую Каинову печать.
Я рос без отца, он покинул семью, когда мне едва стукнуло три года. Мама признавалась, что они не ладили, после моего рождения особенно, и одним вечером отец просто ушел, хлопнув за собой дверью. Раз и навсегда перечеркнув утомившее его прошлое, избавившись от него, чтобы начать строить фундамент на новом месте. По слухам, доходившим до меня изредка, по тому, что я мог понимать в те годы, по прошествии короткого времени, года или двух, после разрыва, он нашел новую супругу, а потом не то ушел снова, не то был принужден смириться с ее уходом. И с тех пор я не знал о нем ничего: ни как он жил, ни где, слышал только, что отец никогда не покидал город, и мы, быть может, встречались друг с другом на улице или в транспорте, но не останавливались, чтобы перекинуться словом, ибо оказывались обречены на неузнавание.
Отец покинул нас, оборвав все нити. Несколько лет спустя, когда первые воспоминания уже смогли отложиться в слабой еще памяти ребенка, я запомнил, как к маме приходила на огонек соседка снизу, и они, закрывшись на кухне, долго, порой часа два-три говорили о том, о сем. Иногда проскальзывало имя отца, и тогда я, стоявший под дверью, чтобы не пропустить словечка, приникал к дверной щели, напряженно вслушивался в разговор. Но почти ничего мне не удавалось выведать, кроме тусклых, пожухших фраз: «живет вроде ничего… я его встречала намедни… усталый он какой-то… нет, вроде один… и все хлопочет»…. Тогда я не понимал значения долетавших до меня этих пожелтевших обрывков, понадобились годы одиночества, чтобы постигнуть их смысл. Долгие, долгие годы….
Мама ушла, едва мне минуло шестнадцать лет. Я закончил школу и пытался поступить в университет, неудачно. Она тоже очень устала, время очень быстро состарило ее, будто каждый год она проживала как пять. Последнее время мама часто и подолгу болела и почти не выходила из дому, лишь изредка спускалась в магазин за покупками к ужину. Все остальные заботы по дому легли на меня.
Она ушла мокрой промозглой осенью, в конце сентября, сидя у окна и ожидая моего возвращения с работы. Я удачно устроился на своем первом месте, и в тот день должен был продвинутся по службе, должно быть, увидев из окна мое лицо, она поняла, что беспокоиться ей больше незачем. Когда я вошел в кухню, улыбка еще блуждала на ее побелевших губах….
На следующий год я все же поступил в университет, на вечернее отделение, окончил его. Устроился по распределению факультета, а затем еще дважды менял место работы. Нет, так и не женился – не смог, не сумел… или Каинова печать на лице не позволила мне сделать этого?
Не знаю. Возможно, я просто слишком привык к себе, такому, какой есть, каким стал, чтобы делить свою жизнь еще с кем-то. Привык обходиться малым, тем, что имею, и не ждать большего. Это оказалось не так уж тяжело. Куда тяжелее не вспоминать и стараться не надеяться. И лишь от снов оказалось невозможно укрыться. Они и сейчас еще, после стольких лет, порой тревожат меня. Тревожат несбыточными детскими ожиданиями.
Мне всегда думалось, что отец обязан вспомнить обо мне. Казалось, его непременно должна поджидать удача, что фортуна всякий раз улыбается ему, и он, исполненный этой обнадеживающей улыбкой, найдет время и отыщет меня в городе. Тем более, что это так просто: выкроить лишний час и вернуться в квартиру, когда-то покинутую им. За прошедшее время мы не сменили адреса.
Я надеялся на его успех, на его удачливость и везение, более всего потому, что не знал его вовсе. Мама в моем присутствии старалась не упоминать о нем, и негласное это табу распространялось на любой мой вопрос, так или иначе касающийся прошлой жизни; а более расспрашивать об отце мне не у кого было. И оттого, что не знал своего родителя, я мечтал, надеясь когда-нибудь присоединиться к нему, разделив его удачи и радости. Сердце екало и заходилось мучительно сладкой болью, когда я думал об этом, лежа вечерами в своей детской кровати. Ведь тогда я уверен был, что именно затем отец и покинул нас, чтобы, преуспев во всем, вернуться и изменить окружающий нас мир раз и навсегда.
Годы шли своей чередой, незаметные, но неумолимые, старательно выветривая, истончая и заметая детские надежды. И сердце уже не екало, и привычные мечтания приобрели серый налет повседневности. Последний раз затрепетало в тот день, когда прибыл к нотариусу – отметив день памяти похороненным надеждам, о которых и вспомнил-то смутно. Но, екнув, успокоилось тотчас, а когда я ознакомился с завещанием, и вовсе замерло. И уже не мешало пройти весь путь формальностей, необходимых для получения наследства.
Перечитывая лист бумаги, содержавший в себе мои несбывшиеся мечтания, я вновь и вновь задавался вопросом: почему, откуда во мне выросло и созрело непоколебимое убеждение в безусловной удачливости отца, в неизменных успехах всех его начинаний, в предприимчивости, да еще очень во многом. Во всем том, чего не имели ни я, ни моя мама. Может, ответ лежит в этом?
Не то, чтобы я был неудачником, нет. Дело скорее в другом, в отсутствии всякой веры в удачу, слишком часто отворачивающейся от нас и будто в насмешку изменявшей с другими. Наша с мамой жизнь всегда текла ровным ленивым потоком, медленные дни, похожие один на другой как стершиеся монеты, проходили чередой, месяцы неторопливо складывались в годы, и лишь редкие вехи – неожиданные покупки, «непоправимые» потери, вроде разбитых чашек, да болезни – отмечали долгий, но совершенно незаметный путь. Это поначалу я рвался, пытаясь доказать и себе и всем остальным, что путь, данный свыше, не нужен мне, что я с легкостью избегну его затягивающего влияния. Я старался хорошо учиться, один год окончил со всеми пятерками… кроме тройки по физкультуре – в этой дисциплине я всегда был слаб. Я участвовал во всевозможных конкурсах, программах и концертах, но был замечен лишь раз, когда занял третье место и получил безделушку в подарок. Оставшись один, я попытался в последний раз переломить судьбу, ответив ей на непоступление в университет получением должности секретаря в одной перспективной конторе, занимавшейся недвижимостью, и быстрым продвижением по службе в ней. Пока судьба не отомстила в своей византийской манере – мое преуспевающее, респектабельное предприятие в одночасье обанкротилось, просто перестав существовать.
На все попытки было заранее заготовлено противодействие, неудивительно, что со временем я оставил надежду свернуть с предначертанного пути, и осмеливался лишь мечтать о том, кто, избегнув его тлетворного влияния, захочет вернуться, чтобы спасти и меня. Иного пути я уже не видел.
И я заранее прощал отца, надеясь на его успехи, более того, я вменял ему это в обязанность. Теперь, как можно было с легкостью убедиться, успехи эти оказались столь же невесомы, как лист бумаги, дарующий мне осколки былых надежд и мечтаний.
