И все же, что-то удерживало его. Сколько времени, я не знаю точно, может быть, месяца три, он все так же ходил на работу, пользуясь общественным транспортом, возвращался к вечеру и весь остаток дня и все выходные неизменно проводил в одиночестве. Жил он прежней размеренной жизнью, исключавшей все иное, что не было связано с пропавшей хозяйкой дома. Старательно писал дневник, заполняя его почти столь же по-деловому коротко, но отмечал в нем уже что-то свое, личное, никак не связанное с предстоящими или прошедшими делами. И так же как писал, размеренно и обыденно, проживал каждый последующий день, делая каждое новое завтра старым вчера. Будто не мог избавить себя от незримых стен, пропавших в одночасье когда-то, но, как и прежде, удерживающих его в прежних рамках и обязующих исполнять в неизменности установленные некогда ритуалы.
Лишь по прошествии полугода он смог заставить себя окончательно изменить прежним условным рефлексам, медленно освободиться от связующих его с прошлым привычек и заменить их на другие, те, что были ему ближе и приятней, или же те, что прямо противоречили прежним установлениям.
И все же, какой-то холодок оставался с ним еще долго. Нечто, не выражаемое ни словом, ни чувством, но оттого не менее значимое. Что-то, никак не дававшее ему прежнего покоя, вроде той затаенной фантомной боли, которую всегда боишься больше реальной, мучающей по-настоящему. И может быть, только благодаря этому затаившемуся в нем нечто, отец решился и, – вот он срок, отмеченный мной в полгода – разуверившись в прежнем стиле и слоге дневника, враз переменил его. Словно поняв, внезапно, что я, единственный возможный его читатель, все так же далек от него, как и прежде, в давно прошедшие годы, предшествующие дневниковому знакомству, будто осознав это, отец заговорил со мной совершенно по-иному. На том языке, что единственно был и остается понятным мне в течение всей недолгой, но утомительно однообразной, снулой и серой жизни.
И только тогда я по-настоящему понял его. Ведь имя этому удивительному языку – одиночество.
Да, это был единственный способ, самый верный и безотказный достучаться до своего читателя. Отец, перенесший пароксизм влюбленности и паралич брака, освободившийся от того и другого, и оставшийся, как в первые дни, недели и месяцы после ухода из нашей семьи, наедине с собой, неожиданно стал и ближе и понятнее мне. И, странное дело, даже почерк его изменился, став почти неотличимым от того, каким сам я выписываю буквы, когда —сам пока не зная, для кого или чего – пишу, в новой моей квартире, то ежедневно, то с перерывами, свой собственный дневник. Дневник в большой тетради на девяносто шести листах.
Он говорил, и я понимал его с полуслова, жадно проглатывая предложение за предложением. И порой, еще не дочитав до конца, не дойдя до середины абзаца, предчувствовал уже, какими словами кончится фраза, какие мысли завершат этот абзац – и оттого с еще большим вниманием читал все, написанное моим отцом.
Удивительное чувство охватило меня. Как объяснить его? – иначе, нежели метафорой, пожалуй, невозможно. Как если бы зеркальное мое отражение, в которое я смотрелся со всем вниманием, ища сходства, а находя лишь различия, внезапно, само по себе переменившись, протянуло руку навстречу моей руке, повернуло голову в ту же сторону, что и я, словом, вопреки всем прежним законам до мелочей став похожим на меня. И в то же время оно оставалось бы тем же, чем и было изначально, моим отражением. Двойником, но не сущностью.
Я понимал его и узнавал в своем отце себя, находил эти частицы себя во всем: в словах, делах, мыслях. Странное было это ощущение – я позабыл окончательно о давешних, лелеемых прежде, мечтах и надеждах, с какого-то времени, с какого-то момента они потеряли для меня всякую привлекательности. Я позабыл о том, что хотел видеть в этом человеке, ибо теперь его образ не имел с прежними мечтаниями ровным счетом ничего общего.
Может быть, потому, что я нашел в первой половине дневника того, на чьи умения возлагал робкие надежды, нашел и там же, в том же времени, и оставил. Перелистнул страницы, закрывая его в дальних коридорах памяти, к которым едва ли будет когда возврат, с тем, чтобы открыть иные листы. И обрести на них иного. близкого мне человека.
Отец снова сменил работу, – я так радовался этому, будто все, изложенное в дневнике, происходило и со мной. В нем, как в неплохом специалисте в своей области, все еще нуждались, и потому приняли без проволочек; и пускай его работа занимала куда больше времени и находилась гораздо дальше от дома, он не замечал ежедневных путешествий. А получив новое место работы и очень скоро продвинувшись по служебной лестнице вверх, отец сделал последний, такой необходимый для него шаг, – он переехал на новую квартиру. Туда, где живу сейчас я.
Что говорить, ему понадобилось очень много времени для полного освобождения от чар Лидии. Но наступить оно, окончательно и бесповоротно, должно было лишь после переезда на новую квартиру в старый дом – смешное сочетание, но оно так теперь в нашем с ним духе. Лишь оставив Лидию не только в прошлом времени, но и в другом месте, отец мой принялся открывать предо мной, неторопливо, постепенно, как полагается внимательному, осмотрительному рассказчику все шкафы и сундуки своего прошлого.
Я попытался немного отстраниться от нахлынувшего потока, попытался хотя бы перевести дух, немного придти в себя и приступить к чтению с новыми силами, чувствуя поддержку – столь необычную прежде – в каждой странице, с новыми ощущениями от каждой строки. Но возможности такой не было, дневник отца не дал мне времени ни на передышку, ни на сторонние сопоставления и размышления, он буквально приковал меня, оставив за пределами всех побуждений: оторваться от чтения я уже не мог. Мне осталось немного, и я лихорадочно дочитывал дневник, в котором каждая новая страница казалась мне все ближе….
То, что постепенно решался поведать мне отец, оставляло еще слишком много белых пятен, он закрывал их как мог и умел, отчасти догадками и домыслами, а отчасти, доверяя моим предположением и вовсе оставлял по-прежнему открытыми. Но всегда он делал это с той неторопливостью, которая возбуждала и зачаровывала меня, заставляя читать дальше и быстрее.
И первый же вопрос, на который он не смог дать ответ, касался финансового положения его возлюбленной. Сколь простым бы он ни казался поначалу.
Лидия была девушкой обеспеченной. Все шесть лет в браке она одна содержала их союз, доля отца оставалась минимальной – и в том определенная заслуга самой Лидии. Все эти годы отец втихую, порой, от самого себя, стремился получить ответ на беспокоивший его вопрос: где находилось, и какой суммой выражалось состояние его возлюбленной. Положение рантье, не имеющего возможности подвести баланс под своим семейным бюджетом, угнетало отца, и волей-неволей заставляло заводить вопрос о капитале. Но всякий раз, когда он делал это, столь бы тактично не подходил к вопросу и сколь бы издалека не начинал, Лидия холодно обрывала попытки, переводя разговор на что-то другое, как бы давая понять, что раз она занимается обеспечением семьи, то так будет и впредь, а если он хотя бы пытался возразить – я не говорю, настаивал, настаивать отец даже не помышлял – она резко вставала с места и уходила, оставляя его наедине с неосознанным чувством вины перед ней. Которого он боялся и которое всегда пытался немедленно загладить.
