Заседание продолжалось недолго, я известил о своих претензиях компании, мне снова пообещали, после чего долго жали друг другу руки, словно свершили великое деяние. Или стремились побыстрее разойтись, все же пятница, всем надо срочно в Куршевель уже для встреч с зарубежными партнерами, а не с теми, выносить которых даже в кондиционированном помещении сложновато.
Выходил я с территории, сопровождаемый кортежем автомобилей ручной сборки, ни один из которых так и не посмел крякнуть на меня, хотя движение я вроде как задерживал. А затем снова метро, переходы, лестницы, эскалаторы, толпы, чуть меньшие, но к ним теперь добавились совместно побирающиеся бомжи и собаки, от которых все дружно шарахались и издали бросали копеечку, искренне рассчитывая попасть. И, наконец, долгожданный уютный кабинет.
Немедленно пропахший вонью и грязью городских улиц и переходов. Я распорядился закупить мне с десяток одноразовых китайских или российских костюмов для выхода наружу и один нормальный «Бриони» для работы внутри, а затем, получив требуемое и переодевшись, стал готовиться к встрече с депутацией из Бельгии. Проштудировав документацию, я вспомнил о благотворительности и спустился вниз, к газетному киоску, где, раздраженно посоветовал убираться с глаз подальше застолбившему место у окошка призраку. Взяв с десяток номеров, я вычитал кучу душераздирающих историй о страдающих детях, жертвах хирургов, общества или родителей, и терпеливо записал на мобильный все счета, по которым следовало посылать деньги на их лечение. На лечение малютки требовалось в каждом случае примерно от семи до десяти тысяч долларов; я немедленно стал опустошать счет своего телефона, перечисляя деньги.
А вечером решился и не пошел на вечеринку, посвященную десятилетнему юбилею сети ресторанов и пятидесятилетию основателя, куда едва ли не специально для меня завезли мою любимую группу «Статус-кво», наверное, тоже специально собравшуюся в изначальном составе для клубной акции. Стиснув зубы, я самоограничил себя, ответив поначалу не очень решительным, но затем окончательным отказом на два звонка – сперва юбиляра, а затем российского продюсера группы, ведь получалось так, что музыканты напрасно возрождали свой прежний статус.
А затем позвонил родителям.
Думается, лучше бы я подготовил бы их к этому звонку заблаговременно, иначе маме не пришлось бы пить валидол, ни с того, ни с чего услышав мой голос, а отцу трясущимися пальцами по параллельной линии набирать номер Генри Резника. Я не общался с ними почти полгода, с той поры, как поздравил с новым годом и прочими, прошедшими и последующими праздниками оптом – тогда выдалась свободная минутка, вспомнил и звякнул, ну да это святое. А теперь, задолго до дня рождения их и своего…. Одним словом, мне немалых трудов стоило убедить родителей в своем здравии и обычном положении в обществе: мама долго пыталась расшифровать мой якобы эзопов язык, полагая, что звонок этот уже из Матросской тишины, но потом поверила и расплакалась. Трубку взял отец, которому я клятвенно пообещал заскочить хотя бы на немного в самое ближайшее время, а то маму ты знаешь. Позже хотел еще звякнуть своей первой, кажется, первой, любви, но вспомнил: она переехала не то в Омск, не то в Томск, так что в данный момент видела предутренние сны.
А на следующее утро, я снова трясся в автобусе, но на сей раз вместе со своим стариком-призраком – и даже уступил ему место; вообще, со мной в тот день творилось что-то из ряда вон выходящее. Для начала, впервые в жизни я поехал в костюме отечественного производства, из тех, что вчера накупила секретарша, ощущения, прямо скажем, непередаваемые. А во-вторых, в переходе меня остановил милиционер, заподозрив в моем открытом лице что-то понаехавшее без спроса, и требуя предъявить документы. Паспорта не нашлось, зато оказались права, выданные в качестве обязательного приложения к крякалке. Ими я несказанно поразил патрульного, не каждый же день ему приходиться живьем видеть в метро заместителя министра внутренних дел. Уходя, я заметил, как он сделал в моем направлении «козу», и пробормотал тихонько «чур меня, чур» – вот как ни насаждали тысячу лет христианство на Руси, а отношения с нечистой силой остались прежними.
В итоге, на работу я, стараньями народными, опоздал, и даже переодевшись, был несобран, раздражителен и наговорил кучу лишнего, переговоры, на которых я присутствовал, едва не провалились. И все из-за моего упертого нежелания лжесвидетельствовать – речь шла о компьютерном обеспечении сел Мордовии и Чувашии, все собравшиеся прекрасно понимали, что выделенный под благое дело миллиардный транш из министерства дальше Москвы не пойдет и рассосется прямо здесь, среди участников. Хотя бы по той причине, что села даже не электрифицированы. Но черт меня дернул ляпнуть об этом во всеуслышанье.
Меня вежливо выслушали, а затем обошли сзади, подняли со стула и, взяв под белы ручки, выпроводили от греха подальше. На моем возвращении никто не настаивал. Так что я, мрачный как туча, вернулся в свой кабинет и дабы немного развеяться, попросил секретаршу слетать за прессой, рассчитывая узнать, как сложилась дальнейшая судьба видимо уже прооперированных детей – из тех, чьи счета я оплатил вчера.
К вящему моему изумлению в большинстве газет продолжались все те же повествования о несчастной судьбе малюток и требования все тех же сумм. Ни на йоту не изменились и банковские реквизиты. Я стал обзванивать редакции. В половине меня просто не стали слушать, а все остальные плели какую-то ахинею, извинялись, сообщая, что никак не ожидали подобной щедрости, что такие статьи переходят из номера в номер и никому, кроме меня, не мешают. Но правду-матку зарезал один главред, честно сообщивший: по прихоти одного-единственного свихнувшегося богатея народ раздражать он не станет.
– Вы подаете дурной пример, – рубанул он. – Да, да, так я вам и скажу. Знаете, люди у нас жалостливые, если надо, последнюю рубашку отдадут. И будут счастливы, если кто-то другой сделает тоже самое. Но в своей же среде. А вы разрушаете стереотип, который давно укоренился в сознании народа. Сами посудите, что будет, если я сообщу, что один неизвестный богач внезапно взял и оплатил и операцию и лечение, вот, скажем, нашему Диме. Причем, в первый же день после выхода газеты. Кто поверит, что это от чистого сердца? – а ведь в том, из чего оно у вас, никто не сомневается. Да и не в этом дело, – продолжил он, едва я перевел дух, – вы подумайте только, скольких вы лишили возможности сотворить добро малой лептой? Махом отняли у них радость помощи ближнему своему, а может и само желание. Знаете, творить добро тоже надо уметь.
Связь немедленно оборвалась, я осторожно положил трубку на базу. А затем в приступе ярости разнес ее одним ударом кулака. И вечером, вместо фуршета у Юдашкина, я, все еще внутренне кипятясь, положил в карман, сколько влезло денег с текущего счета и отправился осуществлять благотворительность лично. В газетах, что оставались в кабинете, ясно было написано, сколько по Руси-матушке ходит бездомных детей – им я и решил уделить непосредственное внимание. Ближайшее место их дислокации – площадь Трех вокзалов, туда я и направил свои стопы.
Искать долго не пришлось. Они сами нашли меня, едва я завернул за ближайший коллектор. Там я принялся за раздачу, уговаривая их внимательно отнестись к даримым купюрам в сто евро и с толком потратить их, или вложить во что-то прибыльное, чтобы потом…. Слушали меня плохо, больше ссорились между собой, и слегка ошалев от привалившего счастья, требовали от «доброго дяди» еще и еще. Так продолжалось минуты три, пока на помощь беспризорникам не прибыли пронюхавшие о раздаче пьянчуги, наркоманы, бомжи, гастарбайтеры. В дело пошли кастеты, «розочки» и «бабочки», и в следующие четверть часа я, надежно прижатый к бетонному забору, думал об одном: как это удивительно, что я еще жив и здрав.
