Все доставшееся мне богатство я перетащил к себе. И как ребенок любовался ими, перекладывая и переставляя с места на место в пустой квартире. Я торопился поселиться в доме, освоиться в нем, стать в ряд людей, что почти без перерыва на протяжении полутораста лет занимали эти помещения – стать одним из их числа.
Сон, приснившийся мне на новом месте в день окончательного вселения, я помню до сих пор.
Я бродил по бесконечным галереям, спускался по мраморным лестницам, подобным той, что вела на второй этаж, любовался игрой прохладных струй фонтанов, слыша в отдалении нежные звуки флейты и вторящую ей мандолину. Я знал, что этот бескрайний дом принадлежит мне, знал, но отчего-то сомневался в безоговорочности своих прав на эти владения. И, странное дело, неуверенность моя подтверждалась с каждым шагом. Я спускался по лестницам, шел по коридорам, но никак не мог выйти из дома в благоуханный сад, виденный мной в окна. Я дергал за ручки дверей комнат, всех, что попадались мне на пути, но ни одна не отворилась мне. Я шел, будучи уверенным в цели путешествия, но обнаружил внезапно, что позабыл ее.
И в миг, когда окончательно заблудился, увидел странного старика. Он облаченный в дорогой шелковый халат, расшитый перетекающими друг в друга изысканными узорами, молча сидел подле маленького фонтанчика для питья. Когда я приблизился, заговорил.
– Теперь ты стал хозяином дома. Прежний ушел за грань бытия, ты ему замена. Ведь место хозяина не должно пустовать. Стоит одному из вас уйти, тотчас же на его место подбирается новый, и сделать это предстоит до захода солнца. Иначе ночь станет единственным его властителем, – старик обернулся, оглядывая дом, – покуда время не утратит свою сущность. Или покуда не устанет считать прожитые тысячелетия дом.
Я жил немало, – продолжал старик, – но все равно не знаю времен, когда дом был бы иным, нежели сейчас. Он явился миру так давно, что сам не может вспомнить и счесть свои годы. И вас… я часто задаюсь этим вопросом… наверное, всех вас тоже не сможет вспомнить и счесть. Но ведь точный счет не имеет значения. Важно лишь само присутствие. А все остальное… смотри!
С этими словами он раскрыл книгу, лежащую на коленях. Только в эту минуту я заметил тяжелый фолиант, украшенный переливающимися камнями, вправленными в кованое серебро обложки. Узоры текли, охватывая камни, а те в ответ вспыхивали разноцветьем изумрудов и сапфиров.
Книга раскрылась примерно на середине. От толстых страниц, испещренных непонятными значками, мелкими, как рассыпанное маковое зерно, исходил пряный запах. Старик провел над ними рукой, и страницы очистились от шелухи слов. И осветились изнутри.
Сноп света рванулся вверх идеально ровной колонной. А в нем, выпорхнув из ниоткуда, заискрились, затрепетали неведомые создания. Крохотные человечки в разноцветных одеждах с серебряными крылышками за спиной, звенящими, точно колокольчики, спеша, порхали в неземном свете, то устремляясь вниз, то спеша вверх, ни на минуту не прекращая своего танца.
Они жили считанные мгновения. А прожив их, исчезали, сгорали в пламенном столпе, и хрустальный стрекот крылышек замолкал на миг, чтобы через миг послышаться снова – уже у другого, рожденного светом, живущего светом и умирающего от света.
И танец их все не прекращался. Они спешили исполнить его, бесконечно торопясь, случалось, я видел как мучительное напряжение пробивалось на их крошечных лицах, слышал тяжелые вздохи печали и ощущал возгласы радости. И все смотрел, не в силах оторвать взгляд, и пытался постигнуть, понимают ли они, эти удивительные создания, что в следующее мгновение их не станет, что сияющий столп поглотит их с тем же космическим равнодушием, с каким дарит им жизни. Да успевают ли они постигнуть свою жизнь, успевают ли понять, что это – их рождение, полет и гибель снопом рассыпающихся искр, совсем рядом от лица своего создателя, который, так же, как и я, не отрываясь, следит за бесконечными танцами в снопе света, и слабая улыбка трогает уголки его бледных губ?…
Я живу в доме немного меньше других его обитателей. Но, странное дело, они никогда не видели снов, подобных моим. Ни старик сторож, каждый третий день выходящий на дежурство, ни его жена, любезно согласившаяся наводить порядок в моих комнатах, ни их сын, работающий на моем предприятии бухгалтером и навещающий отца в его неспокойные ревматические дни. Я расспрашивал их между делом о здоровье и в ответ выслушивал пространные объяснения застарелых болезней, больше всего винился плохой климат и как ни странно, сам дом.
– Слишком много здесь людей жило, – говорила Лидия Тимофеевна, перебивая шум работавшего пылесоса, – слишком много печалей и горестей оставили они нам в наследство. А хоть и богатые, поди, тоже люди и тоже свое, особенное, несчастье имели. Вот оно и складывается: одно с другим. Неужто вы сами этого не чувствуете?
– Старый дом, – убеждал меня ее супруг. – В старости все дело. Мы, старики, к этому чувствительны, как говорится, рыбак рыбака. Не зря его в нежилой фонд перевели.
– Геопатогенная зона, – серьезно заявлял их сын, Лев Игоревич. – Не учли в свое время, что на разломе строили, а может, просто не знали. Вам ничего, а моим старикам худо. Да и я стал чувствовать; вот поживете с мое – тоже почуете, как земля шевелится.
Но уезжать с насиженного места старики Артемьевы не спешили. И с домом свыклись, и возвращаться в коммуналку, где и без геопатогенных зон худое житье, не хотели.
Послушав их рассказы, я и сам уже стал признавать, что, скорее всего, все дело в моем, пока на жалующемся на хронические хворости, организме. А еще, наверное, и в удаленности моих комнат от земли на добрых четыре метра, – быть может, тяжелые межэтажные перекрытия гасят негативную энергию, благоприятно воздействуя на верхнего жильца. Или существует и еще что-то между швейцарской и квартирой номер три, о чем ни я, ни мои соседи, не имеем ни малейшего понятия? Ведь должна же быть все объясняющая причина появления моих удивительных снов. И то, что находится она в самом доме, у меня не возникало сомнений.
В один яркий воскресный день, перед первой майской грозой, когда Игорь Станиславович, предчувствуя приближающееся ненастье, занедужил, сын, как обычно, приехал навестить его. Но на сей раз, визит его был несколько странен. Я нашел Льва Игоревича бродящим по первому этажу со странными Г-образными кусками проволоки, которые он держал в вытянутых руках. Лидия Тимофеевна следовала за сыном неотступно и делала какие-то пометки в записной книжке.
– Ищем ареал распространения аномалии, – охотно пояснил бухгалтер, поздоровавшись и прося разрешения пройти и по моей квартире. – Давно бы этим следовало заняться, да только сегодня руки дошли. Видите, как проводки дергаются? Смотрите… нет, это не руки трясутся…. Да вы сами возьмите и убедитесь…. Я уже выяснил, разлом наискось через дом проходит, вот так, – и он показал мне план, вычерченный в записной книжке. Жирная черта наискось пересекала угол швейцарской и уходила к противоположной стене дома. – На этой линии лоза прямо заходится. Попробуйте.
Я пробовать не стал, но внимательно следил за действиями Льва Игоревича и в итоге был вынужден признать, что это не мистификация. А бухгалтер, продолжая исследования, попутно рассказывал о своем увлечении:
