Наконец, государственность Западной Европы возникла из непрерывных войн, под сильным влиянием жизненных начал германских языческих племен.
В России все три элемента были другими. Христианство, воспринятое от Греции, она хранила в тесной связи с Вселенской Церковью; античность узнавала только через учение христианское, которое не встретило в ней сопротивления развитой языческой культуры, как в Западной Европе. Враги, угнетавшие Россию, всегда оставались вне ее, не мешаясь в ее внутреннее развитие. Они останавливали развитие образования, но не могли изменить его внутреннего смысла. Государственность возникла путем собирания земель вокруг центра. Это собирание происходило разными путями, часто мирными, реже – военными.
Упомянутые жизненные начала общества искусственно производить нельзя, они принадлежат самому народу, или самой земле. Просвещение есть дитя этих начал.
А. С. Хомяков в работе «По поводу статьи Киреевского “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России”» (1852), критикуя некоторые положения своего друга, пишет: «Западные народы развились быстрее в сфере просвещения потому, что имели несколько его начал; Русь же только одно – веру, а вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была христианской более по наружному обряду, чем по разумному сознанию <…> В русском народе недоставало положительного христианства»
[69]. «Положительным христианством» Хомяков называет разумное представление о своей вере.
Осмысливая замечание Хомякова, причину такого положения вещей Киреевский анализирует в подготовительных отрывках к предполагаемому большому философскому труду, которые были опубликованы его друзьями уже после его смерти: «Древнерусская православно-христианская образованность, лежавшая в основании всего общественного и частного быта России, заложившая особенный склад русского ума, стремящегося ко внутренней цельности мышления, и создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянной памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному, – эта образованность, которой следы до сих пор еще сохраняются в народе, была остановлена в своем развитии прежде, чем могла принести прочный плод в жизни или даже обнаружить свое процветание в разуме. На поверхности русской жизни господствует образованность заимствованная, возросшая на другом корне. Противоречие основных начал двух спорящих между собой образованностей есть главнейшая, если не единственная причина всех зол и недостатков, которые могут быть замечены в Русской земле»
[70].
Далее философ говорит о необходимости синтеза этих двух типов просвещения и выработке «примирительного мышления», основу которого составлял бы корень древнерусской образованности, а развитие – все достижения западной культуры и в «подчинении выводов ее образованности господствующему духу православно-христианского любомудрия», что могло бы стать началом новой умственной жизни.
Вторым событием, повлиявшим, по его мнению, на недостаток «положительного христианства» в России, был раскол церкви: «в конце XV и в начале XVI века были сильные партии между представителями тогдашней образованности России, которые начали смешивать христианское с византийским и по византийской форме хотели определить общественную жизнь России, еще искавшую тогда своего равновесия <…> в этом самом стремлении и начинался упадок русской образованности <…>. Как скоро византийские законы стали вмешиваться в дело русской общественной жизни и для грядущего России начали брать образцы из прошедшего порядка Восточно-Римской империи, то в этом движении ума уже была решена судьба русской коренной образованности. Подчинив развитие общества чужой форме, русский человек тем самым лишил себя возможности живого и правильного возрастания в самобытном просвещении и хотя сохранил святую истину в чистом и неискаженном виде, но стеснил свободное в ней развитие ума и тем подвергся сначала невежеству, а потом, вследствие невежества, подчинился непреодолимому влиянию чужой образованности»
[71].
Но иноземная образованность, пишет Киреевский, не может принести даже тех плодов, какие она приносит в других странах, потому что вся русская жизнь проникнута другим смыслом. Причем философ отмечает, что в нравственном отношении такое противоречие еще вреднее, чем в умственном: «В обычаях и нравах своих отцов русский человек видит что-то святое; в обычаях и нравах привходящей образованности он видит только приманчивое или выгодное, или просто насильственно неразумное. Потому обыкновенно он поддается образованности против совести, как злу, которому противостоять не нашел в себе силы»
[72]. Этим объясняется, почему крестьяне так долго игнорировали государственные школы, предпочитая им простое обучение у «грамотеев».
Таким образом, мы не можем говорить о полном противопоставлении Киреевским отечественного и западноевропейского просвещения, но, скорее, о поиске общего пути их развития; он предостерегает против бездумного копирования готовых образцов.
Глубоко разрабатывал проблему соотношения западноевропейского и отечественного просвещения Ю. Ф. Самарин. Анализируя присущий России феномен западничества, он пишет о его эволюции в русском сознании. Оно мимикрирует, прячется даже от самосознания, «…мы далеко еще не освободились от подражательности; но напротив, убеждаемся все более и более, что, по своей живучести, она беспрестанно меняет свои формы и через это ускользает в нас самих от самого зоркого наблюдения. Правда, мы теперь уже не решаемся с прежнею наивностью проповедовать поклонение чужеземному, потому что оно чужеземно; но какая в том польза, если умственные плоды долговременной подражательности до сих пор еще составляют обильный запас не фактических сведений, которыми мы бедны, а бессвязных, не соглашенных между собою понятий и представлений, когда-то принятых на веру, потом усвоенных привычкою и теперь применяемых нами бессознательно, как общечеловеческие истины, как безусловные законы и правила?» Такое направление мышления Самарин называет господствующим
[73].
Причину живучести и распространенности западничества в отечественной культуре он видит в том, что в наше просвещение вошли не отдельные факты западноевропейской культуры, но целые фрагменты и неоспоримо принимаемые догмы. Рассматривая явления русской крестьянской культуры с точки зрения другой культуры, отделяя себя от нее, ставя себя на высокий пьедестал, невозможно представить эту культуру иначе как нечто несуразное, дикое, бесконечно далекое от искомого идеала. Таким образом, один из главных вопросов, поставленных Хомяковым и Киреевским, – является ли западноевропейское просвещение общечеловеческим? – возникает и у Самарина.
