В условиях русской действительности, писал Герцен, только та личность приобретает ценность и социальное значение, которая готова пожертвовать своими личными интересами для блага народа, для его освобождения от рабства и невежества. Но это и есть христианские ценности. «Кто душу свою положит за други своя…»
Знания оторваны от жизни, авторитарность мешает свободному проникновению ума в науку, преобладают филологические предметы в ущерб естествознанию, «учащимся внушается мысль о том, что природа и человек – нечто не связанное одно с другим»
[169]. Действительно, отечественное образование никогда не имело черт узкого прагматизма, так характерных для западного; действительно, главным считалось гуманитарное образование, корпус наук о человеке, который «далек от жизни», природа и человек – конечно, связаны, но и противопоставлены одно другому. Человек – единственное существо в природе, обладающее свободой воли. Человек – не есть высшее животное. Все это – характерные черты нашего просвещения.
Что же ценит в личности Герцен? Это – чувство собственного достоинства, уважение в себе самом права на свободу, стремление сохранить нравственную самобытность. Однако все это, по его мнению, должно сочетаться с жизнью общественной. Личность без общественности – пустое отвлечение, и наоборот – так же.
Но теория – теорией, а в реальной жизни – Герцен как будто был недоволен собой и этим объясняются его попытки бежать от самого себя: «Скажу еще раз: если ужасно жить в России, то столь же ужасно жить и в Европе <…> Если же и здесь дойдут до того, что заткнут нам рот и не позволят даже проклинать во всеуслышание наших угнетателей, то я уеду в Америку. Я – человек и пожертвую всем ради человеческого достоинства и свободы слова <…>»
[170] Как это знакомо по Грибоедову: «Сюда я больше не ездок, бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок… Карету мне, карету!» И по «героям нашего времени» Пушкина и Лермонтова…
Е. И. Зейлигер-Рубинштейн писала, что Герцен создал образ «нового человека». Идеал – «всесторонне развитый, разносторонний, образованный, воспитанный на революционных традициях и сознательно их воспринявший, гуманный, преисполненный любовью к человечеству и особенно к своему народу; человек, у которого общественные интересы неотделимы от личных; человек, отдавшийся со страстью избранному им труду и революционной борьбе за благо народа, с которым он кровно связан»
[171]. Ну что ж, нового здесь только любовь к революционным традициям и классовой борьбе. Все остальное вырабатывалось человечеством на протяжении тысячелетий.
Таким образом, мы видим, что в идеях Герцена также отражалась протестантская мысль об автономии личности, которая в его интерпретации приводила к оправданию не только человеческих слабостей и недостатков, но и прямого зла. Отказавшись от духовного осмысления личности в рамках национальных духовных традиций, он свел ее к кантовскому «категорическому императиву». Народные традиции воспитания становились, таким образом, ненужной помехой на пути к новому пониманию становления человека. А далее – материалистическое понимание целей жизни и сути человека все более захватывало российское просвещенное общество, несмотря на то что сам Герцен совсем ему не сочувствовал. В его художественном произведении – повести «Поврежденный» (т. е. «сумасшедший». – Л. Б.) описывается встреча героя-автора с неким господином, путешествующим для лечения по Италии с доктором. Лирический герой А. И. Герцена более на стороне «поврежденного», чем материалиста-доктора.
Разговор о вреде цивилизации приводит наших героев к руссоистскому утверждению о необходимости возвращения к «естественной жизни». «Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болезненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится. Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое».
– Впрочем, заметил лекарь, – толпа почти так и у нас живет.
– Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу; то, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род; но толпе не дают жить так, как она хочет, – вот беда-то в чем. Просвещение (речь идет о «благах цивилизации». – Л. Б.) страшно дорого стоит; государство, религия, солдаты морят с голоду нижние слои; да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные потребности и отнимают средства удовлетворения даже необходимых, какое печальное, раздирающее душу положение!»
[172] Кончается этот разговор и вовсе в духе анархизма: «К природе <…>, к природе на покой, – полно строить и перестроивать вавилонскую башню общественного устройства <…> Пора домой, на мягкое ложе, приготовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия». Герцена не устраивала философия исторического прогресса, о чем он вскоре ясно высказывается: «а ведь как люди-то надуют философию истории и учение о совершенствовании, когда они вылечатся от хронической болезни historia morbus (недуга истории. – Л. Б.) и начнут жить мирными стадами?»
[173]
Таким образом, Герцен отчетливо понимает противоречия современной ему личности, видит неестественность ее развития в обществе. Отсюда и анархические мечтания, и некоторые аскетические порывы, имеющие, безусловно, христианские корни. Но его не устраивает каждодневная будничная работа над собой, он сторонник радикальных действий.
Обращаясь к пониманию темы свободы личности другим ведущим мыслителем западничества – В. Г. Белинским, начнем с оценки его самого. В литературе революционной эпохи (1905–1917) и позже в советской историографии его образ предстает как тип борца за идею, бескомпромиссного служителя общества, яркого, честного и талантливого человека, и это, безусловно, так и есть. Но обратимся к оценке его современниками. В. Ф. Одоевский, близко знакомый с критиком, писал, что «обстоятельства жизни не позволили ему развиться должным образом и воспитали его так, что он в каждом человеке видел или подлеца, или мошенника, или глупца; сознание своей логической силы придавало ему много самолюбия, так что он никогда не мог сознаться в ошибочности своих выводов…»
[174] Гораздо мягче пишет в своем очерке о Белинском И. А. Гончаров, хотя тоже отмечает некоторую его заносчивость в полемике. Современники видели всю неоднозначность натуры Белинского, а вот литература о нем, появившаяся в изобилии после 1905 г., в основном характерна дифирамбами.
