4) явления сверхчувственного мира нельзя отрицать только потому, что дискурсивный (логический) метод к ним не приложим. Между тем такие явления всегда существовали в истории человечества в форме религий. Это надо признать как неоспоримый факт.
Жизнь многообразнее и богаче, полнее любой науки, утверждает Хомяков: «Наука должна расширять область человеческого знания, обогащать его данными и выводами; но она должна помнить, что ей самой приходится многому и многому учиться у жизни». И отсюда – задачи ученого: «Прежде всего, надобно узнать, то есть полюбить ту жизнь (по Хомякову нельзя узнать, не полюбив. – Л. Б.), которую мы хотим обогатить наукой. Эта жизнь, полная силы предания и веры, создала громаду России прежде, чем иностранная наука пришла позолотить ее верхушки… По мере разделения общества на просвещенное и непросвещенное, умственная деятельность ослабла в низших слоях, не связанных с высшими. Общее кровообращение просвещения было нарушено. Наука оказалась наверху, жизнь – внизу»
[202]. Здесь высказана важнейшая мысль славянофильства о том, что разделение общества на низшее и высшее не просто отрезало крестьянство от других сословий, но нарушило органическое развитие всего просвещения, всю умственную жизнь нации.
Славянофилы ясно сформулировали, что центр русской духовной жизни – религиозный, и все, что было и есть оригинального, творческого, значительного в нашей культуре, все это – религиозное по теме, по устремлению, по размаху. Русские гении и таланты не все были славянофилами, были среди них и противники славянофильства, но все они были религиозны. Н. А. Бердяев отмечает, «как серо, неоригинально, негениально в сравнении с этим духом западническое направление – рационалистическое, враждебное религиозному сознанию. И тут, когда бывало что-нибудь значительное, всегда было связано с религиозной тревогой, хотя бы в форме страстного, религиозного атеизма»
[203].
Хомяков замечает, что засилье западного умственного влияния есть явление не органичное для России: «Тяжело налегло на нас просвещение, или, лучше сказать, знание (ибо просвещение имеет высшее значение), которое приняли мы извне. Много подавлено под ним (разумеется, подавлено на время) семян истинного просвещения, добра и жизни»
[204].
Впрочем, это соперничество между историческою жизнью, с одной стороны, и прививною образованностью – с другой, по мнению Хомякова, было неизбежно. Такие два начала не могли существовать в одной и той же земле и оставаться друг к другу равнодушными: каждое должно было стараться побороть или переделать стихию, ему противоположную. В этой неизбежной борьбе выгода была на стороне образованности. «От жизни (т. е. русской реальности. – Л. Б.) оторвались все ее высшие представители, весь круг, в котором замыкается и сосредоточивается все внутреннее движение общественного тела, в котором выражается его самосознание»
[205].
«Наше просвещение мечтало о воспитании других тогда, когда оно само, лишенное всякого внутреннего убеждения, меняло и меняет беспрестанно свое собственное воспитание и когда едва ли не всякое десятилетие могло бы благодарить Бога, что десятилетию протекшему не удалось никого воспитать. <…> Эта шаткость и это бессилие убеждений сопровождаются величайшей самоуверенностью, которая всегда готова брать на себя изготовление умственной пищи для народа»
[206]. Здесь можно вспомнить схожую мысль Н. В. Гоголя (см. выше), который предлагал нашему высшему обществу сначала воспитаться самому, а уж потом браться за крестьян.
Такое бессилие является и источником отрицательных отзывов иностранцев о нас, пишет Хомяков в заметке «Мнение иностранцев о России» (1845). «Если народ сознается не только в собственном бессилии, но и бессилии или неполноте собственного духовного закона – это отречение, а не смирение»
[207].
Но не стоит думать, что развитие наук в Западной Европе вызывало у А. С. Хомякова чувство отторжения. Он признает, во-первых, огромную заслугу Петра I в получении знаний из Европы: «Наука явилась на призыв великого гения, изменившего судьбу государства», и, во-вторых, что «есть невольное, почти неотразимое обаяние в этом богатом и великом мире западного просвещения»
[208].
Однако Россия в лице ее элиты не смогла отобрать для себя то вечное и незыблемое, что необходимо для ее собственного просвещения: «Направление, данное нам почти за полтора столетия, продолжается и до нашего времени. А. С. Хомяков говорит о невозможности бессмысленного перенесения элементов западноевропейского знания на отечественную почву, без вникания в смысл этих приобретений. Он называет характер нашей науки «колониальным», который, правда, все же подвергается влиянию нашей жизни, от чего и «происходят все лучшие явления нашей образованности, нашего художества, нашего быта, все, что в нас немертво, небессильно, небесплодно»
[209].
А. С. Хомяков так определяет просвещение: «Просвещение не есть только свод и собрание положительных знаний: оно глубже и шире такого тесного определения. История просвещения есть разумное просветление всего духовного состава в человеке или народе. Оно может соединяться с наукой, ибо наука есть одно из его явлений, но оно сильно и без наукообразного знания; наука же <…> бессильна и ничтожна без него». Главную роль в отечественном просвещении играет русская культура: «Россия приняла в свое лоно много разных племен: <…> но имя, бытие и значение получила она от русского народа (т. е. человека Великой, Малой, Белой Руси) <…> Русское просвещение – жизнь России».
Отечественная культура должна принять в себя научное направление западноевропейской: «Нет сомнения, что наука совершит то, что она разумно начала, и что она соединится с историческим просвещением России посредством строгого анализа в путях исторических…»
[210]Опять видим утверждение необходимости синтеза двух культур.
Роль знания, рассудочного мышления, логики в гносеологии Хомякова вторична: «Логический рассудок, который составляет одну из важнейших сторон сознания, беззаконен, когда он думает заменить собою разум или даже всю полноту сознания, но имеет свое законное место в кругу разумных сил». С другой стороны, пишет он, «отсутствие или неопределенность логического знания в развитии историческом отнимают у жизни и убеждения, их разумную последовательность и крепость»
[211].
