Смысл мировой истории пытался отыскать и сподвижник Киреевского А. С. Хомяков. Единственным его историческим опусом (но стоящим многих и многих других произведений) был неоконченный труд (Хомяков писал его в течение 20 лет) в виде исторических заметок, который друзья А. С. Хомякова издали под общим названием «Записки о всемирной истории» уже после его смерти. В кругу друзей с легкой руки Н. В. Гоголя, который, вбежав в комнату, где писал Хомяков, увидел на полях слово «Семирамида», эти заметки так и стали называться.
Причины создания «Семирамиды» находятся в связи с содержанием Первого философического письма П. Я. Чаадаева, с необходимостью ответить его тезисам об отсутствии в России «нравственного образования», о дикости «первых веков» ее истории, и о том, что «мы существуем вне времени»
[236]. Чаадаев в Первом философическом письме утверждал, что прошлое воспитывает, но воспитание это понимал в отрицательном смысле. Надо, по его мнению, извлечь уроки из полного отсутствия культуры и просвещения в допетровской России. В письме, как позже признавал сам автор, было много куража, поэтому оно не могло быть правильно понято современниками. В частности, по воспоминаниям племянника и хранителя архива Чаадаева, М. И. Жихарева, А. И. Герцен считал, что в своей статье Чаадаев прочитал «отходную русской жизни и русскому народу»
[237]. Студенты Московского университета приходили к начальству с изъявлением желания с оружием вступиться за Россию. Граф Строганов, попечитель Московского учебного округа, приложил немало усилий, чтобы их успокоить
[238].
Но если бы только современники так поняли Первое философическое письмо, было бы еще полбеды. К сожалению, и в глазах потомков все творчество Чаадаева оказалось окрашенным настроением этого злополучного письма. Оно по сей день широко цитируется и представляется некоторыми журналистами и даже учеными прямо каким-то могильным камнем на всей тысячелетней православной культуре России. Очень обидно за глубокого и разностороннего мыслителя, каким являлся Чаадаев!
Только в самое последнее время некоторые исследователи увидели в Первом философическом письме иной смысл, состоящий в некоторой провокации – с целью возбудить общественное сознание в России, заставить ее просвещенные слои осмыслить свою историю. И действительно, письмо вызвало подъем национального чувства, явившегося источником зарождения самобытной русской философии – славянофильства.
На рубеже XX–XXI в. В. В. Кожинов писал: «Но поистине прискорбная участь постигла в условиях идеологического раскола (противостояния «западничества» и «славянофильства». – Л. Б.) творчество крупнейшего мыслителя пушкинской эпохи – Петра Яковлевича Чаадаева, который в общественном сознании был целиком и полностью превращен в «западника», даже в своего рода отца-основателя западничества». В статье «Пушкин и Чаадаев. К истории русского самосознания» Кожинов убедительно показывает, что “западником” Чаадаева сделали его издатели и комментаторы. Так, даже Первое философическое письмо было издано другом Чаадаева, иезуитом И. С. Гагариным, а затем переиздано М. О. Гершензоном с купюрами и искажениями. Но удивительно, что и в наши дни эти в некоторых изданиях эти купюры остаются. Например, фраза о декабристском восстании звучит в первоисточнике таким образом: «…вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира (имеется в виду 1813–1814 гг., после окончания войны с Наполеоном. – Л. Б.), мы принесли с собой только одни дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека»
[239]. В недавнем издании она опубликована так же, как и у Гагарина: «<…> вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад»
[240]. «Дурные идеи» и «гибельные заблуждения», принесенные из Европы, не вяжутся с амплуа Чаадаева как «западника».
Не имея возможности оценить все творчество мыслителя, отметим только, что идеи его менялись со временем, иногда даже на противоположные. Так, придерживаясь в юности католического миросозерцания, в зрелом возрасте, как говорилось выше, он уже сомневался в этой своей приверженности.
Если в Первом философическом письме Чаадаев оценивает русскую Церковь скорее как тормоз просвещения, то в 40-е годы, говоря о воспитании русского народа, П. Я. Чаадаев пишет о роли Церкви в нашей истории как важнейшем факторе не только национального, но и общечеловеческого воспитания: «Как бы то ни было, этой церкви, столь смиренной, столь покорной, столь униженной, наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением. Вот урок, который она была призвана явить миру: великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа, поучительное зрелище, которое мы представляем на размышление серьезных умов»
[241]. Это отнюдь не отрицательный урок, как было в Первом философическом письме.
В письме (1846) своему другу графу Сиркуру, интересовавшемуся русской историей и симпатизировавшему славянофилам, раскрывшим, по его мнению, истинный смысл русской истории, «оклеветанной в Западной Европе», П. Я. Чаадаев писал: «надо все время помнить одно: что в нашем обществе не существовало никакого другого нравственного начала, кроме религиозной идеи, так что ей одной обязан наш народ своим историческим воспитанием и ей должно быть приписано все, что у нас есть, – доброе, как и злое»
[242]. Здесь остается неясным, что «злого» могло быть в самой религиозной идее, разве что она была неверно истолкована. Либо Чаадаев имел в виду извратившуюся в синодальный период церковную жизнь.
Ничто не может быть, по мнению мыслителя, благодатнее того направления, которое приняла теперь наша умственная жизнь. «Благодаря ему (направлению. – Л. Б.) огромное число фактов воскрешено из забвения, интереснейшие эпохи нашей истории воссозданы вполне, и в ту минуту, когда я пишу вам, готовится к выходу в свет крупный труд подобного рода (автор имеет в виду «Историю русской словесности» С. П. Шевырева. – Л. Б.). С другой стороны, воззрение, противоположное национальной школе, также принуждено заняться серьезными изысканиями в исторической области, и, исходя из совершенно иной точки зрения, оно приходит к результатам не менее непредвиденным. Нельзя отрицать: бесстрашие, с которым оба воззрения исследуют свой предмет, делает честь нашему времени и подает добрые надежды на будущее, когда наш язык и ум будут свободнее <…>»
[243]. Судя по всему, Чаадаев был удовлетворен тем направлением развития отечественной мысли, которое было вызвано его Первым философическим письмом.
