Но если Первое философическое письмо Чаадаева – попытка понять в первую очередь смысл истории России, то «Семирамида» Хомякова – попытка понять внутренний смысл развития всего человечества. Это, собственно, методологическая система, а не история. «Не дела лиц, не судьбы народов, но общее дело, судьба, жизнь всего человечества составляют истинный предмет истории <…> Тут уже имена делаются случайностями, и только духовный смысл общих движений и проявлений получает истинную важность», – писал А. С. Хомяков
[244]. В «Семирамиде» поэтому почти нет ссылок, а факты во многом приведены по памяти.
Обычно, писал Хомяков, «всемирная история», хоть и называется всемирной, описывает по преимуществу жизнь европейских народов. Часто тысячелетняя жизнь других племен совершенно игнорируется, а если и описывается, то фрагментарно, и с точки зрения европейцев. Хомяков различает два основных начала, характерные для культур мира: кушитское и иранское.
Кушитское начало – «плотское», материальное, завоевательное (кушиты – народы южной Индии). Главный его символ – символ Змеи (здесь приходит на ум недавнее новогоднее прославление дракона (по-русски – Змея) как мирного и доброго существа, дарующего людям счастье), мировоззренческая основа – пантеизм. Оно связано с природой, плодородием, землей и водой, производящим началом, временем, мудростью и т. п. В кушитских культурах обычно хорошо развиты архитектура и живопись, т. е. более «материальные» искусства, характерна сильная государственность.
В культурах иранского начала Змея олицетворяет зло и бывает всегда побеждена (дракон, змей, гидра и т. п.). Они в большей степени основаны на духовной, внутренней свободе, нематериальных ценностях. Для культур иранского типа, по мнению Хомякова, характерно развитие литературы и музыки, относительно слабая и размытая государственность.
По мысли Хомякова, первоначальная вера мира была чистым поклонением Духу, которое постепенно исказилось под влиянием «кушитской вещественности и перешедшего во все виды многобожия человекообразного, звездного или стихийного»
[245].
В чистом виде эти начала не существуют никогда, только в сочетании. С другой стороны, гармонического развития в истории искать не должно, утверждает Хомяков. «Народ растет, как человек, подвигаясь не вдруг по всем направлениям духа, но находясь всегда под преобладанием одного какого-нибудь начала, одной какой-нибудь мысли. Однако же преобладание одной стороны не есть ни смерть, ни даже совершенное усыпление других. <…> От этого-то и происходит весьма обыкновенное явление поочередности в умственном или политическом стремлении народов и внезапное пробуждение таких начал, которые казались совершенно подавленными»
[246].
«Семирамида» оканчивается на середине Средних веков – там, откуда другие историки начинают свое повествование. Хомяков искал идею славянства, «идеологию фактов». Чтобы найти эту идею, полагал он, надо слегка отойти от научности, угадать историю в поэтических образах. Для исследователя неуловим «дух жизни целой семьи человеческой. Его можно чувствовать, угадать, глубоко сознавать – но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочиняет. В нем можно иногда отыскать признаки отрицательные, и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя»
[247].
Россия, как и всякое общество, писал Хомяков, принявшее просвещение извне, не сразу смогла развить собственную оригинальную мысль. Она, «увлеченная бурным движением диких веков и соблазном западной науки, давно живет жизнью чуждою и несогласною с ее настоящим характером. <…> При всем вещественном могуществе и наружном блеске, она представлялась глазам наблюдателя глубоко, вполне, без возврата искаженною»
[248]. Но когда она возмужала в области ума, то возвратилась к познанию собственных богатств.
Характер истории России объясняется характером государствообразующего русского народа. Хотя по Хомякову кушитское и иранское начала своеобразно переплетаются в каждом народе, он все же условно делит все народы на завоевательные и земледельческие. «Народы завоевательные по первоначальному своему характеру сохраняют навсегда чувство гордости личной и презрение не только ко всему побежденному, но и ко всему чуждому. Таков монголец, таков кельт, таков турок <…> Победители, они угнетают порабощенных и не смешиваются с ними; побежденные, они упорно противятся влиянию победителей и хранят в душе инстинкты, зарожденные в них веками старинной славы»
[249]. Автор приводит также в пример саксов, завоевавших Северную Америку, и испанцев – в Южной, которые никогда не говорили на языке местного населения и старались всячески отделиться от него. В наше время эти мысли блестяще развивает В. Р. Мединский в своей серии книг, посвященных мифам о России. Он приводит прямо-таки чудовищные примеры обращения с покоренными народами западноевропейских колонизаторов. Грабеж – это самое малое из надругательств над местным населением завоеванных стран
[250].
Народы земледельческие, к которым относятся и славянские в своем большинстве, ближе, по мнению Хомякова, к общечеловеческим началам. «Им недоступно чувство аристократического презрения к другим племенам, но все человеческое находит в них созвучие и сочувствие»
[251].
Но свобода сочувствовать, сживаться с жизнью соплеменников «лишает земледельца упорного характера личности», ведет к многочисленным уступкам. «Тот, кто охотно говорит на языке чужом, охотно забывает свой собственный язык. Тот, кто принял язык чужой, принял в себя волшебную силу чужой мысли, но отдал душу свою под вечную опеку <…> он схоронил всю свою старую жизнь, нравственную, умственную и бытовую». Этим, кстати, объясняется неизвестный другим народам русский феномен западничества, то есть предпочтения чужой культуры культуре своей собственной. Началось все с общения высших слоев нации на французском языке, о чем писал А. С. Пушкин царю в своей «Записке о народном воспитании».
История по Хомякову воспитывает народ в нравственном отношении. «Нравственное усовершенствование или искажение так же важно, как изменение законов общественных, как расширение или стеснение круга знаний положительных <…>». Хомяков высказывает интересную и совершено позабытую историками мысль о том, что «по чудному закону нравственного мира» обидчик всегда страдает больше, чем обижаемый. «Обе стороны подвергаются нравственной порче; но семя зла сильнее развивается в самом сеятеле, чем в почве, невольно подвергающейся его вредному влиянию. Таков устав вечной правды». В этом смысле монголо-татарское иго имеет совсем другое значение, которое мы привыкли ему приписывать, являясь «долгим и великим уроком смирения». «Зараза нравственной порчи» сильна тогда, когда злое начало соединено с жизнью лиц, составляющих общество, и поэтому «подчиненность целого племени другому племени менее гибельна, чем раздел покоренных, отданных в полную власть завоевателям»
[252].
