Друг и ученик А. С. Хомякова Ю. Ф. Самарин, первым издавший его историческое сочинение, в предисловии к «Семирамиде», продолжая размышления Хомякова, задался вопросом о смысле существования русского народа: «к чему предназначено это (русское, славянское) долго непризнанное племя, по-видимому осужденное на какую-то страдательную роль в истории? Чему приписать его изолированность и непонятный строй его жизни, не подходящий ни под одну из признанных наукою формул общественного и политического развития: тому ли, что оно по природе своей не способно к самостоятельному развитию и только предназначено служить как бы запасным материалом для обновления оскудевающих сил передовых народов, или тому, что в нем хранятся зачатки нового просвещения, которого пора наступит не прежде, как по истощении начал, ныне изживаемых человечеством?»
[253]
Хомяков выступил с критикой трудов русского историка С. М. Соловьева. Многотомную историю Соловьева Хомяков определил как «сбор официальных столбцов исторической летописи, подведенный под некоторую систему»
[254], не увидев смыслового стержня в бесстрастно излагаемом материале.
Вопреки сложившемуся мнению о славянофилах как защитниках допетровского времени, Хомяков высказался против трактовки С. М. Соловьевым Ивана Грозного как мудрого мужа, боровшегося против бояр-раскольников. Хомяков напоминает нам, что Иван Грозный развязал бойню против собственного народа, ограбил страну и ликвидировал свободу мнений. «Людоед со своими подданными и низкий трус в борьбе с врагами <…> Язва безнравственная распространилась безмерно» – таков вердикт мыслителя
[255]. Эта фраза еще раз показывает, что Хомяков оценивал исторические деяния в первую очередь с нравственных позиций.
Он отмечает, что, по мнению С. М. Соловьева, русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового, одним словом, явился ребенком, «то есть ничего не привносящим, кроме способности понимания, а впрочем, с мозгом, похожим на белую бумагу, на который еще ничего не написано». Это объясняет идею всего труда г. Соловьева. Он видит до Петра только материальный рост России и смотрит на народ как на человеческий материал, «годный только для подати натурою и деньгами»
[256].
С. М. Соловьев, утверждая свою точку зрения о культурной отсталости допетровской России, пишет: кто же станет восхищаться состоянием земли, в которой не было даже полного списка Библии? Но до Реформации, возражает Хомяков, «никакая страна в Европе не имела не только полного, но и вообще какого-нибудь списка Библии на языке, сколько-нибудь понятном для народа»
[257].
И заключает: «Читатель из всего чтения выносит одно сомнение: была ли бы для человечества какая-нибудь утрата, если бы все пространство от Черного моря до Белого и от Немана до Урала оставалось пустынею, населенною бродячими вогулами, остяками, или даже медведями?»
[258] То есть если история Соловьева и воспитывает, то в смысле прямо противоположном нужному.
Воспитательное значение гуманитарных наук отмечал и С. П. Шевырев, известность к которому пришла после чтения курса истории древнерусской словесности, ставшего событием общественной жизни Москвы. В нем была сделана попытка извлечь из истории литературы урок для будущих поколений. С. П. Шевырев придавал истории литературы значение одного из главных воспитателей русской нации. Современники считали этот курс одним из этапов противостояния славянофильских и западнических сил (курс Шевырева – курс Грановского). К. В. Ратников отдает пальму первенства Шевыреву, который, по его мнению, доказал независимость и полноценность русской культуры. Именно после этого курса стало очевидным, что наша литература и просвещение начались не с Кантемира, не с эпохи Просвещения, как тогда считали многие, а с Россией вместе
[259].
«Литература <…> воспитывала его (народ. – Л. Б.) целыми веками, перешла в его представления, в дух его жизни; отнимаемая у него влиянием чуждым, не покинула его до сих пор и составляет любой предмет занятий грамотной его части, тему бесед его, источник прений»
[260]. То же пишет он и об истории: «История преимущественно должна быть нашей учительницей, и опыт народов, до нас живших, искупленный столькими жертвами, да послужит нам уроком; да внушит нам мудрую умеренность, трудолюбие, терпение и разумное избрание»
[261].
Воспитательное значение истории отмечал и другой выдающийся лектор середины XIX в. – Т. Н. Грановский. В статье «О современном состоянии и значении всеобщей истории» (1852) он писал, что надо учитывать промыслительное значение истории, но не склоняться при этом к фатализму. Ученый разделяет мысль Карла Риттера (немецкий историк, современник Грановского), принимающего Землю за «храмину, устроенную Провидением для воспитания рода человеческого <…> Оно проложило новые пути историкам нашего времени, но многие ли воспользовались этими трудными путями?»
[262]
Грановский говорит о непознанности процесса становления народов мира: «Нам еще далеко не известны все таинственные нити, привязывающие народ к земле, на которой он вырос и из которой заимствовал не только средства физического существования, но значительную часть своих нравственных свойств». Как одну из гипотез он приводит точку зрения естествоиспытателя академика Бера: «…когда земная ось получила свое наклонение, вода отделилась от суши, поднялись хребты гор и отделились друг от друга страны, – судьба человеческого рода была определена уже наперед, и что всемирная история есть не что иное, как осуществление этой предопределенной участи»
[263]. Однако очевидно, что фатализм автора ему не совсем по душе. «Смутно понятая мысль о господствующем в сфере истории предопределении иногда переходит в степень исторического фатализма. Эта школа снимала с человека нравственную ответственность за его поступки». Систематическое построение истории имеет свою противоположность. Некоторые историки выступают вообще против всякой систематизации, видя историю в изложении ряда фактов и предоставляя искать их связь читателю
[264].
