Во всех науках, занимающихся человеком, есть такие оценки. Усовершенствования в материальном быту перенимаются просто и бесспорно. «Но не так легко обходится дело при усвоении лучшей доли умственного наследства: замкнувшаяся система просвещения принимается под условием строгой поверки самых основных ее положений <…> Фактическое постоянное участие народности в образовании самостоятельных воззрений на предмет науки, кажется, не подлежит спору»
[274].
По мнению приверженцев «общечеловеческого взгляда» на историю, «историк не должен быть ни католик, ни протестант, ни француз, ни немец; он не должен принадлежать ни к какой политической партии, ни к какой политической системе; он должен быть просто историк. Пусть так! Но возможно ли это, и не предъявляем ли мы такого условия, при котором сама наука существовать не может?» Более того, «сама история, как простое записывание случившегося, уподоблялась бы ряду метеорологических наблюдений над погодой и потеряла бы достоинство науки»
[275].
Самарин разделяет мысль Грановского, что нам удобнее беспристрастно оценивать чужую историю. Непричастность к истории других народов «дает возможность общечеловеческому воззрению постоянно расширяться и освобождать себя от тесных рамок, временно его ограничивающих <…>. Неразумное, безотчетное и преднамеренное отрицание чужого потому только, что оно чужое, при недостатке своего, при внутренней пустоте, не поведет к расширению области знания <…>. Напротив, при обилии понятий, почерпнутых из народной жизни, при богатстве внутреннего содержания, никогда пользование чужими трудами не поработит мысли»
[276].
Между авторами журналов «Русский вестник» и «Русская беседа» возник спор об отношении народности к общечеловеческому просвещению. В статьях «Русской беседы» доказывалось, что общечеловеческая идея вырастает из живых народных стихий и что «народ, заимствуя у другого плоды его умственной жизни, не просто переливает их в свое сознание, а претворяет их в свое духовное существо». Полемисты «Русского вестника» не признавали органической связи общечеловеческих начал с народностями; принимали народность за форму, а идею за содержание, предполагая между формой и содержанием «механическое отношение сосуда к веществу, которым он наполнен, или места к материалам, в нем сложенным»
[277]. И в наше время происходит та же борьба между приверженцами так называемого «общечеловеческого» и адептами приоритета «национального».
У С. П. Шевырева были свои представления об историческом воспитании народа. Он отмечал, что Россия в первый период существования воспитывалась Церковью, а во второй (после Петра) – правительством
[278]. В Киевской Руси «наука Запада в том виде, как она тогда процветала, была усвоена древней Россией, можно сказать, даже более, нежели наука, нам современная, теперь усвоена нами; но предки наши употребляли ее как орудие на защиту веры». «Литература <…> воспитывала его (народ. – Л. Б.) целыми веками, перешла в его представления, в дух его жизни; отнимаемая у него влиянием чуждым, не покинула его до сих пор и составляет любой предмет занятий грамотной его части, тему бесед его, источник прений»
[279].
Взгляд А. И. Герцена на историческое воспитание народов с полным основанием может быть признан эклектичным. В разные моменты своей жизни он обращался к разным источникам развития народов и стран.
Так, в начале своего творчества, Герцен опирался на идею про-мыслительного значения истории, указанную христианством. В работе 1842–1843 гг. «Дилетантизм в науке» Герцен писал: «Августин на развалинах древнего мира возвестил высокую мысль о веси Господней, к построению которой идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения. Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не понимали его; не более как век тому назад человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл. Этим совершеннолетним вопросом оно указало, что воспитание оканчивается <…> Воспитание предполагает внесущую, готовую истину; с того мгновения, как человек поймет истину, она будет у него в груди, и тогда дело воспитания исчерпано – дело сознательного деяния начнется»
[280]. Правда, из этого отрывка выходит, что человечество уже воспитано и теперь стало самостоятельным. Тогда как и воспитание человека, и воспитание человечества продолжается до самого их конца.
При этом история человечества по Герцену является «продолжением истории природы»
[281], он не указывает важнейшее отличие человеческой истории от естественной – наличие свободной воли человека, который все же сам творит историю, а не с ним ее «творят».
По поводу российской истории мыслитель не питает никаких иллюзий: в «Письмах из Италии и Франции» Герцен утверждает: «Былое наше бедно; мы не хотим выдумывать геральдических сказок, у нас мало своих воспоминаний, – что за беда, когда воспоминания Европы, ее былое сделались нашим былым и нашим прошедшим»
[282]. Здесь он оказывается гораздо кардинальнее Чаадаева, отказывая России в собственных культурных началах, почему-то связывая их исключительно с «геральдическими сказками». Но это написано уже в период эмиграции.
«<…> С петровского разрыва на две Руси начинается наша настоящая история; при многом скорбном этого разъединения, отсюда все, что у нас есть, – смелое государственное развитие, выступление на сцену Руси как политической личности и выступление русских личностей в народе; русская мысль приучается высказываться, является литература, является разномыслие, тревожат вопросы, народная поэзия вырастает из песней Кирши Данилова и Пушкина <…>. Наконец, само сознание разрыва идет из той же возбужденности мысли; близость с Европой ободряет, развивает веру в нашу национальность, веру в то, что народ отставший, за которого мы отбываем теперь историческую тягу и которого миновали и наша скорбь и наше благо, – что он не только выступит из своего древнего быта, но встретится с нами, перешагнувши петровский период»
[283]. Видим, что Герцен солидарен здесь с С. М. Соловьевым. До Петра истории как бы и не было. Не усматривая в допетровской России «кушитских» начал: развитой литературы, торговли, философии, других наук, «разномыслия», А. И. Герцен отказывает ей в исторической жизни вообще. Это уже классическая западническая позиция, которая жива до нашего времени и основывается по преимуществу на непризнании громадных пластов национальной культуры, которые так отличны от культуры западноевропейской.