Но главное, этот язык связывал и связывает современность с нашей древней историей, нашими корнями. Кроме непосредственной нравственной пользы от преподавания церковнославянского языка духовными лицами, указывал Киреевский, могут быть следующие преимущества:
– между духовными гораздо легче можно найти хороших учителей, потому что они «весьма довольны были бы положенным при этом небольшим светским жалованьем»;
– поступив в училище, они не «портились бы в нравственности», как портятся светские учителя оттого, что в маленьких городках не находят себе товарищей других, кроме разгульных писарей и мелких чиновников;
– излишек от остающегося жалованья мог бы быть употреблен на другие полезные цели по тому же училищу;
– имея необходимость в меньшем числе светских учителей, правительство могло бы из предстоящих кандидатов избирать лучших и от избранных строже требовать исполнения их обязанностей;
– меньшее число учителей светских и большее число учителей духовных даст товариществу учителей другой характер, приблизив их более к обществу священников, чем к пьяному обществу чиновников и пр. и пр.
[327]
Продолжая эту мысль, Киреевский писал и на тему языка богослужения, которая бесконечно дискутируется и в наше время: «Я желал бы, чтобы Библия была не переведена на русский (это было бы вредно потому, что отдалило бы народ от знания словенского языка и, следовательно, от понимания церковного богослужения и, кроме того, уничтожило бы ту связь, которая лежит между различными племенами словенскими), но издана на словенском с объяснениями внизу страницы всех слов и оборотов, непонятных для неопытного в словенском языке. Эти объяснения должны быть составлены так, чтобы только дополняли, а никак не заменяли перевод словенский. К ним можно прибавить варианты других изданий, а при том и те места, которые в еврейской Библии отличны от греческой Семидесяти толковников, не вводя их канонически, но только предоставляя каждому возможность сличить варианты так называемых старопечатных Библий с новыми изданиями, было бы одним из лучших средств уничтожить в самом корне раскольническую закоснелость старообрядцев, между тем как простой перевод на русский язык может только укрепить старые расколы или еще произвести новые»
[328].
Напомним, что как раз в это время совершался перевод Библии на русский язык, который вызывал много толков и споров. Каждый человек, знакомый с Библией, не может не признать разумный подход Киреевского к ее переводу и толкованию, не потерявший своей актуальности и сегодня, когда новейшие переводы ее на различные языки все более удаляют текст от его первоначального смысла.
Интересная и также совершенно новая и чуждая официальной образовательной политике мысль звучит в «Записке о направлении и методах первоначального образования народа в России» (1839): Если бы народ наш, ходя в церковь, понимал службу, то ему не нужно бы было учение катехизиса (то есть Закона Божьего как учебного предмета). Но для этого недостает одного – познания словенского языка. «Изучение его вместо утонченностей катехизиса и русской словесности могло бы служить одним из сильнейших противодействий тому, что может быть вредного для народа в науках, взятых отдельно от религии»
[329]. Это очень важное соображение, переводящее формальное знание о вере в область непосредственной веры. Разумеется, верующему человеку важнее понимать само богослужение, активно участвовать в нем, чем знать о церковных службах из уроков Закона Божьего.
В упомянутой «Записке о направлении и методах первоначального образования народа в России» И. В. Киреевский пишет в полном согласии с мнением В. И. Даля, Н. В. Гоголя и многих других просветителей о том, что простая грамотность не может ставиться во главу угла в образовании: «Грамотность и вообще первоначальное обучение народа может быть полезно и вредно, смотря по характеру самого обучения и тем обстоятельствам, в которых находится обучаемый класс. Полезная сторона образованности очевидна и всеми признана. Обыкновенно думают, что она исправляет и развивает понятия о религии и нравственности, облегчает и расширяет частную деятельность, смягчает нравы, сближает классы, открывает дорогу дарованиям необыкновенным, часто затерянным и зарытым в невежестве, дает возможность к познанию законов, помогает уничтожению злоупотреблений судопроизводства, приготовляет развитие общей государственной справедливости, расширяет потребности жизни, ускоряет обращение капиталов и пр. и пр. <…>
Но что если понятия, получаемые народом посредством грамотности, будут неистинные или вредные? <…> Если нравственность классов высших хуже народной и, следовательно, большее сближение с ними ослабит нравы и привычки добрые, вместо того чтобы просветить и просветлить их? <…> Что если состояние прежнего невежества было только состоянием безграмотности? <…> Если его ошибки против нравственности были не столько следствием ложных мнений, сколько следствием человеческой слабости, сознающей, впрочем, свою беззаконность, – слабости, которая обыкновенно только увеличивается средством грамотности? Если большее познание законов не увеличит чувство законности? <…> Если словесность государства или ее часть, доступная народу, представит ему пищу для ума бесполезную, не представляя необходимой, и выведет его любопытство из сферы близкого и нравственного в сферу чужого, смешанного, ненужного и если не прямо безнравственного, то уничтожающего нравственность своею холодностью к ней, своею беззаботностью о существенном, магнетически сообщающуюся уму людей простодушных, доверчивых, всегда склонных к подражанию <…>».
Грозно звучит вывод автора, заставляющий задуматься о последующих событиях нашей истории: «Само собой разумеется, что последствия такого порядка вещей могут быть гибельны»
[330]. Здесь ясно поставлен коренной вопрос образования («вопрос жизни») – о подчинении знаний представлениям о добре и зле, сочетании знаний и моральных представлений, знаний и ответственности за их использование.
Киреевский замечает, что важнее правильно образовать высшие классы, и тогда уже можно браться за образование низших. «Чтобы грамотность, отдельно взятая, была полезна для народа, надобно, чтобы прежде изменился характер словесности вообще и господствующий образ мыслей высших классов, производящих у нас словесность. Но это событие должно зародиться у нас в университетах и, так сказать, пробиться сквозь всю массу настоящего просвещения, прежде чем достигнет до народа. Все начала наук могут быть полезны или вредны, смотря по их употреблению. Наши судебные писцы, ремесленники высших ремесел, приказные (то есть выучившиеся крестьяне) – самый пьянствующий и развратный народ»
[331]. Это почти слово в слово соответствует мыслям Н. В. Гоголя, высказанным в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и вызвавшим гневную отповедь Белинского в известном его письме Гоголю: чтобы образовывать народ, наши просвещенные слои должны сами вначале образоваться, т. е. перестать быть эпигонами чуждой культуры. Опять-таки, как и Гоголь, И. В. Киреевский считает, что важнее любовь к предмету, чем знание его. В истории должна быть преподана только хронология важнейших событий. Что-то должно детально изучаться, что-то рассказываться, а что-то быть изъято вообще. Полезно было бы издать историю в картинах.
