Киреевский предлагал изучать географию с помощью рисования. Для этого нужны «черный глобус и черные карты», на которых мелом можно рисовать земли и океаны. Это – прообраз наших контурных карт. Таким образом, видим, что И. В. Киреевский занимался как философскими и мировоззренческими проблемами педагогики, так и методическими и практическими ее вопросами. Главные его темы – тесная связь обучения и воспитания, знаний и нравственности, внедрение церковнославянского языка в школу, понятность и доступность образования для крестьян, глубокое продумывание характера их образования.
С точки зрения педагогических устоев важно проанализировать и семейное воспитание некоторых из наших героев. Наиболее показательной с точки зрения внимания к детям является семья Самариных. Здесь не учили «чему-нибудь и как-нибудь», но относились к воспитанию как к важнейшему делу жизни. Семья Юрия Федоровича Самарина – придворные высшего ранга. Отец его в 1842 г., как говорилось выше, оставил двор и уехал в Москву, для того чтобы полностью отдаться воспитанию детей. Он давал им классическое образование на французском и русском языках. Федор Самарин считал, что нужно, прежде всего, воспитывать культуру слова и умение выражать свои мысли, писал биограф Самарина
[332].
С 7 до 9 лет Ю. Ф. Самарин учился дома, где был создан тип домашней школы с приглашенными для преподавания профессорами Московского университета. Известный русский филолог, профессор Московского университета, академик Ф. И. Буслаев вспоминал о школе Самариных: «Я мог вполне оценить высокие достоинства отца семейства, когда он с сердечным рвением, а вместе и с неукоснительной точностью и примерным благоразумием исполнял обязанности директора и инспектора своей родной школы»
[333].
А. С. Хомяков с детства очень строго воспитывался матерью. Он интересовался судьбой православных народов и близко к сердцу принимал их судьбу. Еще мальчиком он испытывал горячее сочувствие к восстанию греческого народа за свободу и убежал в 15 лет из дома, чтобы принять в нем участие. Однако у одной из городских застав его обнаружили посланные за ним из дома люди и вернули назад. Хомяков получил хорошее домашнее образование, позже учился в Московском университете.
Братья Киреевские также воспитывались в любви к своему Отечеству, салон их матери, А. П. Елагиной, собирал самых известных людей того времени – писателей, поэтов, журналистов, ученых. Речь там шла о злободневных вопросах истории и современности. Позже братья получали образование в германских университетах, в кругу известнейших немецких философов. Их собеседником частенько бывал Шеллинг. Такое сочетание отечественного и западноевропейского образования и позволило им достигнуть необычайных высот в своих трудах.
Т. Н. Грановский сам вспоминал о своем воспитании довольно подробно. Системы в этом воспитании не было никакой. Зато оно многое объясняет в формировании его научных интересов. «Он был воспитан иностранцами, наследием двенадцатого года без всякой системы и без всякого намека на патриотизм <…> Рыцарство и его нравы произвели сильное впечатление на мальчика», – писал Д. М. Левшин
[334]. Детские впечатления быстро переросли в страстную любовь к западноевропейской культуре.
Самовоспитание Грановского продолжилось в Берлине, куда он поехал на стажировку. Другой его близкий друг и товарищ по совместному пребыванию в Берлине, В. В. Григорьев, писал в своем очерке, что Грановский сделался за границей страстным поклонником Запада. Известный просветитель и педагог Я. М. Неверов, также живший вместе с ним в Германии, писал: «Грановский очень онемечился, он так усвоил себе немецкий взгляд на вещи, что не только науки, даже жизнь, привычки германские пустили в него свои корни»
[335]. По-видимому, это во многом и сделало его в глазах общества «западником».
Подробно описывал в «Былом и думах» годы своего домашнего воспитания А. И. Герцен: «Я любил чтение столько же, сколько не любил учиться. Страсть к бессистемному чтению была вообще одним из главных препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после терпеть не мог теоретического изучения языков, но очень скоро выучивался кое-как понимать и болтать с грехом пополам, и на этом останавливался, потому что этого было достаточно для моего чтения»
[336]. При таком «глубоком» знании языков как можно серьезно говорить об адекватном понимании прочитанного?
«Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым воображением заменить труд. Разумеется, что и за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене – лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, – они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в том, что делали»
[337].
Религиозное образование мальчика происходило так: «Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для поступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки Закона Божия платят всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис. Мой отец <…> немного верил по привычке, из приличия и на всякий случай»
[338].
Таким образом, видим, что домашнее воспитание Герцена отличалось бессистемностью и полным невниманием к нему со стороны родителей. И надо ли после этих слов удивляться его воинствующему атеизму и полному неприятию православной культурной традиции, в которой Россия развивалась тысячу лет!
Про родного отца Герцен пишет так: «Когда он воспитывался, европейская цивилизация была еще так нова в России, что быть образованным значило быть наименее русским <…> Людей он презирал откровенно, открыто – всех <…>. Он вперед был уверен, что всякий человек способен на все дурное и если не делает, то или не имеет нужды, или случай не подходит <…>. И для кого этот гордый старик, так искренно презиравший людей, так хорошо знавший их, представлял свою роль бесстрастного судьи? Для женщины, которой волю он сломил, несмотря на то, что она иногда ему противоречила, для больного, постоянно лежавшего под ножом оператора (хирурга. – Л. Б.), для мальчика, из резвости которого он развил непокорность (это о себе. – Л. Б.), для дюжины лакеев, которых он не считал людьми!»
[339] Как все это резко контрастирует с любящей и мирной атмосферой в семье Самариных!
