— Вот… ножи, топорики, — «честно» сказал я, потому что это скрывать было бесполезно. — Огнестрельного нет.
— Это зря, — неожиданно осудил он. — Вашему старшему надо было хоть один ствол взять, у нас не пригородный парк — кабаны… волков сейчас бояться нечего, а вот медвежьи следы я сам видел.
— Да ну, — недоверчиво покачал я головой, — у нас последнего медведя в тридцать седьмом репрессировали.
— А вот поди ж ты, — возразил он. — Ну да ладно. Большинство зверей только одного ждут — чтобы человек их сам не трогал.
— Всю жизнь мечтал потрогать медведя руками, — пробормотал Энтони, но Семён Семёнович услышал:
— А ты зря юморишь, питерский, — сказал он без обиды. — Был недавно случай с одним скороспелым богатеньким — не анекдот, слово… А! Чёрт!!!
Он бешено вывернул баранку, швыряя УАЗ на обочину — нас чуть не перебросило через спинку сиденья, собака зло, страшно зарычала… но не на нас, а Семён Семнович уже, левой рукой распахнув дверцу, правой выхватил из чехла карабин и выскочил на дорогу, в клубы медленно оседающей пыли. Следом чёрно-серой беззвучной молнией метнулась овчарка.
Мы не сговариваясь выскочили следом. Серый песок скрипнул на зубах. Энтони смотрел на меня непонимающими глазами — мы оба инстинктивно пригнулись за корпусом машины — как и он и я видели в кино, конечно, словно по нам из кустов должны были шарахнуть очередями.
Семён Семёнович остановил машину, проскочив небольшой деревянный мостик над довольно широкой речкой, окаймлённой по берегам узкими полосками удобных пляжей. Мы даже толком не успели сориентироваться, куда побежал наш водитель — тишину разорвал страшный, отрывистый грохот карабинного выстрела, заставивший нас обернуться.
Лесничий, широко расставив ноги, стоял на середине моста, держа карабин стволом в небо. У его ноги, глухо клокоча горлом, замерла на прочно разведённых лапах овчарка — губа приподнялась, открыв страшные белые клыки.
— Видишь, видишь, что делает?! — не поворачиваясь к нам, словно для самого себя, выкрикнул Семён Семёнович. — Ах сволочь, скотина…
Мы подошли к нему. В полукилометре от моста полным ходом шла лодка — «казанка», так их называют. Один человек, надвинув капюшон куртки, скорчился у мотора, взбивавшего воду за кормой в белую пену, второй — полулежал на носу спиной к нам. Лодка вдруг круто свернула, сбросила ход и по инерции вошла в незаметную протоку, затянутую камышом, как стеной. И откуда-то из-за этих камышей раздался далёкий, но вполне различимый злой голос:
— Сёмка, слышь?! Дождёсьси у нас, дождёсьси, понял?! — и трёхэтажный мат.
Лесничий со стуком опустил карабин прикладом на бетонный брус — ими был огорожен мост по краю. Тоскливо сказал:
— Обоих, сволочей, можно было снять… как на ладони… у-у-ухх!
— Что случилось-то? — непонимающе спросил Энтони. Семён Семёнович даже не посмотрел на него — не сводил глаз с реки.
А я, кажется, понял, что к чему. Чуть перегнулся с моста — и увидел: по реке, вяло шевелясь или вообще неподвижно, плыла рыба.
Много рыбы.
…— Не любят меня здесь, — лесничий теперь вёл машину медленней. И говорил неспешно — словно думал вслух. — Я, хоть и здешний, а в своих местах десять лет не был, с тех пор, как в армию ушёл. Вот два года назад, когда ВУЗ закончил, сам сюда напросился. Приехал — а все вроде и чужие. Тридцать стукнуло — неженат… Может, сам виноват — вернуться сразу надо было, а меня как после армии закрутило… — он покачал головой, потрепал уши овчарки. — Куда только не носило! И на Кавказе был, и на Балканах был… Вернулся. Чужой. Сёмка их затирает, Сёмка им в лес ходить не даёт, Сёмка им по реке плавать запрещает… А они — они что, свои, что ли?! — зло спросил он, на миг повернувшись к нам. — Да разве СВОИ так поступают?! Оккупанты, воры — у себя, у своих детей воруют! А им что? «На наш век хватит!»
— Током глушили? — тихо спросил я.
— Током, — кивнул лесничий. — И ведь знаю я — кто. А что я могу? За руку поймаю — тогда штраф. Смех один… Лесники почти все сами в… грехах по уши. А рыбнадзор местный вообще… — он не договорил, зло плюнул в открытое окно.
— Зачем это? — хмуро спросил Энтони. Я заметил, что на англичанина увиденное оказало настоящее шоковое воздействие — у него даже руки дрожали, когда мы садились в машину. — Ведь они даже не смогли её всю собрать! Зачем?!
— От жадности. И от тупой лихости, — зло ответил Семён Семёнович. — Мол, широка Россия, безгранична… А того, дураки, не понимают, что от этих вот самых разговоров о безграничности — беспечность и бесхозяйственность. У всего есть граница, у всего! Только у дурости людской — нету, что её… Знаете, пацаны, я ведь людей убивал, доводилось, — вдруг резко сказал он. — Я убивал. И меня убивали… и убили почти. Лежал я на камнях и думал: если выживу — домой вернусь. Вот за этим вот вернусь! — он ткнул большим пальцем за окно, где проносился вдоль дороги зелёный лес. — Так меня почему-то перемкнуло… Надо же это кому-то охранять? Чем я плох?
— Вы «зелёный»? — спросил Энтони. Семён Семёнович насмешливо сказал:
— Это те дурачки, которые возле нефтеплатформ на моторных лодках патрулируют? Ну, нет… Я и охотник, и рыбак… Вот помладше вас был — книжку про Бэмби читал. А классе в десятом, помнится, один такой Бэмби меня на дерево загнал и продержал там часов пять. Просто так — не глянулся я ему… Нет, пацаны, над природой не сюсюкать надо, а ОХРАНЯТЬ её. Разумно. Бережно… — он вздохнул. — Она ведь — часть России. Ни мы без неё, ни она без нас — не Россия, — он помолчал и повторил: — Не Россия. Поэтому сволочи этой я тут наглеть не дам. Не дам! — заключил он с ожесточением.
ГЛАВА 19
До Тудыновки, находившейся уже недалеко от Татариново, мы добирались по лесам больше трёх дней — и за эти все три дня лесничий Семён Семёнович был первым и последним встреченным нами человеком. Помню, два года назад мы с мамой месяц отдыхали у родственников в Воронеже — и, вернувшись в Фирсанов, я никак не мог привыкнуть: почему так мало народу на улицах? Между тем, его было ничуть не меньше обычного — просто после миллионного Воронежа Фирсанов и в базарные дни мог показаться безлюдным.
Сейчас было то же самое, но с обратным знаком. Довольно-таки пустые сельские улицы Тудыновки показались мне очень многолюдными и шумными. Энтони тоже слегка обалдело посматривал кругом — а мне захотелось поскорей вернуться в лес, разбить лагерь, а завтра, преодолев оставшееся расстояние одним марш-броском, на месте приступить к исследованиям. Мы решили сразу идти в Татариново, чтобы побеседовать со старожилами и выяснить насчёт происхождения названия села — это мог оказаться такой же облом, как с Княжевым.
Встреча немного попортила нам настроение. Лесничий был хорошим мужиком, если честно — я бы с удовольствием помог, только совершенно не понимал, как и чем. Особенно погано было, что этот беспредел видел Энтони.
Мы закупили в магазине продуктов на ближайшие три дня и перед тем, как отправиться в лес, уселись на магазинном крылечке. Энтони принялся вытряхивать из левого ботинка камешек, я расстегнул камуфляж и откинулся затылком на рюкзак, поставленный ступенькой выше. Затягивая шнуровку так, словно взнуздывал коня, англичанин сказал:
