— Андрей Лобан, бронный боярин храброго князя рязанского Юрия Игоревича, — сказал он по-германски. Англичанин наморщил лоб, вслушиваясь в странно звучащие слова, потом разочарованно ответил на том же языке:
— Так ты схизматик…
[24] Я готов с тобой биться, рыцарь из Руси, чтобы рукой своей доказать правоту Святой Церкви!
Молодой боярин сурово нахмурился, рука его снова потянулась к мечу… но уже через миг, покачав головой, он сказал тревожно:
— Где тебе сейчас правоту церквие своей рукой доказывать, рыцарь Энтони. Ты кровью исходишь, не поднимется рука-то…
Англичанин метнул быстрый взгляд на свою руку. Кровь уже не капала, а несколькими струйками бежала из-под рукава, струилась по перчатке. Вдали послышался какой-то странный звон — будто звонил колокол часовни Святого Джорджа. Фигура рыцаря-схизматика как-то непонятно колебалась, словно он и впрямь был всего лишь призраком. Губы стали непослушными, онемелыми, но сэр Энтони успел прошептать:
— Не надо мне помощи твоей… уходи, а умереть я могу и сам…
После чего тяжело рухнул в пыль на площади.
…Он пришёл в себя, когда вокруг было темно. Ни тяжести доспеха, ни сухого ветра, ни живых звуков — ничего не было, только душная темнота. Юный рыцарь никогда ничего не боялся, но сейчас понял — его похоронили заживо! Сэр Энтони вскинулся и закричал…
Скрипнула дверь — и наваждение растаяло. Он лежал на полу в тёмной хижине, укрытый плащом — и в отсветах костра, упавших с улицы, увидел рядом своё оружие, доспехи — а в дверном проёме — русского рыцаря, который стоял, опершись руками о косяки и с добродушной улыбкой смотрел на него.
— В себя пришёл — и славно, — сказал русский, — а сейчас есть будем. Голодный?
Энтони покосился на своё плечо. Оно было умело забинтовано льняной тряпкой и почти не болело. Англичанин вздохнул и признался:
— Очень.
ГЛАВА 22
Уверен, что никого из вас не обламывали так, как обломали нас в Татариново. Мы вступили в это большое село, протянувшееся по берегу Цны, чуть ли не парадным маршем; будь у нас с собой сапожный крем, я бы надраил «гриндерсы». Такие надежды были у нас связаны с этим селом…
Насколько мне было известно, когда собирают разные там сказания и предания — опрашивают всяких бабулек и дедулек, об этом и Олег Никитович говорил. Я почему-то был совершенно уверен, что мы отыщем подходящую кандидатуру, оперативно устроимся к ней на ночлег, и престарелый житель (жительница), поставив перед нами сковороду жареной картошки и подперев щёку рукой, ночь напролёт будет рассказывать нам легенды родного края, в которых мы и найдём неоспоримое подтверждение нашим теоретическим выкладкам.
Бабули и дедули в селе, конечно же, были. Но уж больно какие-то деловитые, непохожие на хранительниц фольклорной мудрости. Правда, четвёртая по счёту уделила нам минутку и посоветовала, что, мол, «если это по исторической части — сходите-ка вы в школу, там найдёте учителя по географии Анатолия Борисовича, он вас, если захотите, в краеведческий музей сводит и расскажет, чего вам там нужно».
Мы двинулись к школе. Оставалась ещё надежда, что учитель проработал тут лет пятьдесят, он окажется мудрым старичком — возможно даже последним хранителем бережно записанных преданий и легенд…
…— Какая, к чёрту, школа летом? — поинтересовался у меня Энтони, когда мы, вывесив от жары языки на плечо, вошли под тень берёзовой аллеи, в конце которой виднелось двухэтажное здание, вполне солидное для сельской школы.
— Июнь, — коротко пояснил я. — Практика.
— Эй, а ты? — неожиданно прищурился Энтони.
— Я забил, — так же коротко ответил я на школьном жаргоне — Энтони, как ни странно, понял.
Школа была в своём обычном летнем состоянии, которое всегда выводит меня из равновесия. Мне почему-то грустно и неприятно видеть всё это — парты и столы пирамидой в коридоре, полосы побелки на полу, стопки портретов вдоль стен, кучи карт на подоконниках, пустые классы. Не могу объяснить — просто так чувствую.
Ученики на практику ещё не пришли — рано, конечно. Но несколько учителей сидели над бумагами в учительской. Вот ещё что мне тоже странно и любопытно. В раннем дестве я думал, что у учителя вся работа — поболтал нам на уроке, а потом марш домой. И только недавно, если честно, узнал, что большинство учителей весь июнь работают. Если не с нами на практике — то вот так же сидят, что-то пишут, чертят, заполняют… Да. Ну вот так. Постучавшись в открытую дверь и с надеждой глядя на пожилого седого мужчину, стоявшего около шкафа и доставашего из него какие-то бумаги, я кашлянул и спросил:
— Извините, а можно Анатолия Борисовича.
— Ваши краеведы пришли, — не поворачиваясь, сообщила полная женщина, перебиравшая книги и что-то записывавшая по временам на лист. — Толя!
К нам обернулся мужчина лет тридцати, в спортивном костюме, рослый и плечистый.
— Это не мои, — информировал он коллег, и вся учительская обернулась к нам, оставив свои дела. Я почувствовал себя даже неудобно, но Энтони решительно взял инициативу в свои руки:
— Извините, но нам посоветовали обратиться к вам, как к знатоку краеведения, — деловито сказал англичанин. — Вы не могли бы нам уделить хотя бы четверть часа?
— Могу и больше, — мельком взглянув на часы, пообещал Анатолий Борисович и, выходя из учительской, сказал белокурой женщине — она единственная была тут в платье: — Анна Васильевна, если вдруг понадоблюсь — я у себя в кабинете, — и дружелюбно предложил нам: — Выкладывайте, в чём проблема и чем могу помочь?…
…До кабинета мы не дошли. Анатолий Борисовчи совершенно не по-учительски уселся на подоконник — по-моему, чисто машинально — и ни разу не перебил Энтони, пока тот рассказывал — разумеется, в урезанном и причёсанном виде, как и тебя ребятам в лесном лагере — нашу историю. Потом засмеялся и хлопнул себя по колену:
— Здорово, слов нет! Захватывающе… Только я вынужден буду вас огорчить, парни. Ваши выкладки ошибочны.
— Вы хотите сказать, что такой крепости нет? — быстро и агрессивно спросил Энтони. Анатолий Борисович поднял ладонь:
— Стоп. Нич-чего подобного я не говорил. Но в наших местах — нет точно. Можете мне поверить, я знаю, что говорю, потому что история здешних названий мне известна досконально, я ею специально занимался. Понимаю, очень убедительно — Татариново, Погорелое, Горелая Могила… Но к сожалению — это всего лишь убедительное совпадение, ребята. Вот, послушайте… Татариново получило такое название, потому что тут после постройки Тамбова селили служилых татар на русской службе. Гореая Могила — курган в лесу, где сжигали умерших после холерной эпидемии лета 1830 года. Кстати, название Погорелое появилось тогда же — воинская команда получила приказ сжечь село, бывшее одним из источников заразы, но десятью годами позже люди вернулись и отстроили жилища… Вот так.
