Может… — он не договорил, но я-то понял, что англичанин хотел предложить заночевать в деревне.
Особой необходимости в этом не было — в конце концов, палатку можно было разбить прямо там, где мы стоим, на склоне. Но это значило — расписаться в собственном страхе. Чем дольше мы смотрели на пустынную, жуткую улицу, тем острее чусвствовали: нам надо переночевать именно там. Как раз из-за того, что страшно.
Энтони ещё раз посмотрел на часы — и зашагал по склону вниз, там ещё сохранились остатки тропки. Уже не звериной, а вполне человеческой, по которой, наверное, жители ходили в лес, когда… когда тут ещё были жители. Лет двадцать назад. Я оглянулся на лес, где уже совсем стемнело — и пошёл следом.
…На заброшенной улице было тихо, жарко и светло. Заросла дорога гораздо сильнее, чем казалось сверху — трава поднялась до колена, а на месте бывших колей — выше щиколотки. Тень от деревьев в заброшенных садат тут и там ложилась на дорогу — дома же скрывались в глубине этих садов и, если честно, я был рад этому: уж больно мрачными показались мне пустые, без стёкол, окна тех двух изб, которые выходили к самой дороге. Казалось, дома глядят нам вслед этими окнами. А ещё казалось, что за чёрными прямоугольниками, в брошенных комнатах, идёт какая-то своя — тихая и непонятная — жизнь. Неприятно было поворачиваться спиной к таким окнам. То ли они ждут, что вернутся люди… то ли уже давно перестали надеяться, а то и обозлились на своих исчезнувших хозяев. Я попытался заставить себя успокоиться, напомнил, что здешние хозяева никуда не исчезали — вывезли их и расселили по новым городским квартирам. Но успокоиться не получилось — из сада наискось слева вдруг метнулось что-то живое, мимо нас, через дорогу… Мы прыгнули в стороны, Энтони выхватил пистолет, я запутался в клапане отделения, где лежал обрез…
— Что это?! — вырвалось у меня. Энтони нервно рассмеялся, опуская руки с «вальтером»:
— Собака, — ответил он.
— Откуда здесь собака? — я всё-таки достал обрез. — Нет тут никаких собак…
— А кто же это тогда? — кивнул Энтони в небольшой проулок между двумя домами. Я посмотрел туда и признал:
— Собака…
Это в самом деле была собака — рослая, тощая, серо-жёлтая, неопределённо породы. Она стояла в проулке, около полуразвалившегося плетня из серых трухлявых жердей и смотрела на нас глазами, в которых не было ничего собачьего — глазами хищника, который видит перед собой двух хищников более сильных и соображает, куда бежать или как обороняться… Энтони посвистел. Пёс рыкнул, страшно приподнял верхнюю губу, обнажая клыки, начал отступать. Он был мельче моего Геббельса… но куда страшнее. Повторяю: Геббельс — большая СОБАКА, а перед нами с Энтони был дикий ЗВЕРЬ. Даже не одичавший, а именно дикий, никогда не видевший человека и не знавший, что должен ему быть другом. Потом пёс быстро метнулся в сад — прыжком на прямых лапах. Закачались лопухи и крапива… Я пытался рассмотреть, куда пёс побежал, но от этого занятия меня отвлёк крик Энтони:
— Обернись! Скорее!..
…Их было не меньше дюжины — одинаковых, тощих и больших, жёлто-серых копий только что виденного нами. Здешняя дикая порода, появившаяся сама собой за двадцать — или сколько там — лет скрещиванья, ничего не знающая о человеке, но по какой-то причине продолжающая считать брошенную деревню своим домом. А нас — чужаками, вторгшимися в этот дом.
Или просто — добычей.
До сих пор мне жутко думать, что эти собаки, похожие на больших фирсановских дворняг, хотели нас… съесть. И наверняка съели бы, окажись мы безоружными.
Бросившегося на меня пса Энтони убил почти в упор, с метра, не больше, попав ему в голову. Я не видел, что стало с подбитым — огромными прыжками на нас летели ещё два, выскочивших из сада за спинами, я выстрелил в них из обреза — патрон оказался с пулей, и один из псов на бегу осел на задние лапы и захрипел, подняв голову, но второй в два прыжка преодолел расстояние до меня и прыгнул, целясь в живот жуткой оскаленной пастью. Рядом ещё дважды треснули выстрелы «вальтера», но Энтони стрлял в кого-то другого, и я, не успев перезарядить обрез, успел зато закрыть им себя. Зубы пса сомкнулись на металле ствола — и меня бросило вперёд, на колени, с такой силой зверь рванул то, что попалось в пасть. К счастью — не моё тело…
Упав на колено, я увидел в полуметре от своего лица жуткие, бешеные глаза, слюну на клыках и шрам — шрам на чёрном, влажном носу. Если бы пёс догадался выпустить ствол — мне пришёл бы конец, и конец жуткий, до моего горла и тянуться не надо было. Но собаки редко выпускают в драке то, что попало им в зубы, а я, действуя скорей инстинктивно, чем по расчёту, левой рукой выхватил нож и, рванув обрез на себя, всадил оружие куда-то в рыжий бок, оказавшийся совсем рядом — пёс так и не разжал челюсти.
Руку рвануло. Пёс взвыл, цпанул воздух над моими отдёрнувшимися пальцами, отскочил, но пошатнулся и упал на бок. Взвыл снова, укусил рукоятку ножа — и уронил голову на траву. Я вскочил на ноги и успел ещё раз выстрелить — картечь зачирикала, засвистела в саду — по двум быстро удиравшим тварям. Не попал, кажется. Меня трясло так, что ствол описывал круги, живот скрутило спазмом и я согнулся, чтобы уменьшить неожиданную боль. Ноги дрожали.
— Укусили?! — крикнул Энтони. У него тоже тряслись руки, загар с лица сошёл, оно напоминало цветом творог. — Тебя укусили?!
— Нет, — заставил я себя сказать. Осторожно выпрямился — в животе бурчало. — А тебя?
— Вот, — англичанин продемонстрировал распущенную штанину — камуфляж располосовали так, как не всякий нож сможет. Около ног Энтони лежал на боку оскаленный, весь какой-то вздыбленный пёс. Он казался ещё живым… но живым он не был, траву вокруг забрызгало чёрное. Смотреть на это не хотелось, я отвёл глаза, ощущая какую-то вялость, пришедшую вместо дрожи — и непреодолимое желание зевать. Поодаль лежал ещё один — на спине, словно решил покататься по траве. У этого была прострелена в двух местах широкая, мощная, с красивой белой полосой грудь. Он тоже был мёртв, как и тот, в которого Энтони стрелял первым, когда он бросился на меня.
Жив был пёс, в которого я попал пулей. Он лежал на боку, перебирал лапами и вяло кусал окровавленной пастью траву около морды.
— Добить надо, — хмуро сказал Энтони, не глядя на меня. Что тут было отвечать? Просить англичанина, чтобы это сделал он? Я молча передёрнул затвор и пошёл, пытаясь сглотнуть мерзкий привкус металла во рту, к ворочавшемуся псу.
Мне было его жаль. Нет, я не собирался проливать слёзы и демонстративно выбрасывать обрез. Стая напала на нас — не окажись у нас оружия, мы были бы растерзаны, наконец — струсь я, струсь Энтони, побеги хотя бы один из нас — и всё было бы кочено, как в тех статьях об одичалых собаках, которые я иногда читал в районке. Они — напали. Мы — отбивались. Всё честно. Нечестно было другое. Нечестно поступили с этими собаками — ну, с их предками — те, кто бросил их в умершей деревне. Понимаете? Это мы, люди, были виноваты. Больше напавшей на нас стаи.
Мне было ОЧЕНЬ жаль смертельно раненого мною пса.
