…Следующее, что я помню — страшный жар, абсолютную тишину, отсутствие ощущения своего тела. Я лежал посреди дороги, в примятой траве, раскинув руки и видел, как горящие обломки стен рушатся внутрь того, что когда-то было домом, а сейчас превратилось в огромный костёр. Энтони, держась левой рукой за голову, возился среди остатков плетня — вяло и как-то однообразно.
Я позвал его, но не услышал себя. Попробовал пошевелиться — и не смог. Мне НЕЧЕМ БЫЛО ШЕВЕЛИТЬ. Руки, ноги, туловище, голова — всё оставалось на месте, но ничего этого я не ощущал.
«Ма-ма-а! — закричал я, но не услышал себя снова. — Убит?! — мелькнула страшная мысль. — Господи, а как же… почему я вижу?! Может, это так и есть после смерти?!»
Треск огня, заглушивший всё остальное, ворвался в мои мысли — и почти тут же я понял, что могу двигаться, хотя онемение сменилось острой болью во всём теле. Перевернувшись — это стоило мне огромного труда — я увидел Сергеича. Он стоял около погреба, и у его ног лежала дымящаяся зелёная труба, в которой я узнал использованный гранатомёт «муха», я их видел в военных журналах. Длинный воронёный ТТ — любимое оружие киллеров — в его руке подпрыгнул, выбросив бледный огонёк, и я услыша вскрик Энтони. Сергеич оскалился — его лицо стало нечеловеческим, зверским, напомнило мне морду зарезанного мною пса — и прицелился снова…
Обрез попался мне под руку, словно кто-то вложил мне в пальцы его рукоять — сразу. Лёжа, я обеими руками поднял его и нажал спуск.
Отдача едва не вырвала мне кисти из суставов. Сергеич присел и юркнул за погреб, так и не выстрелив второй раз. А я тут же забыл про него…
— Тошка!
Англичанин, дыша, как собака на жаре и часто прикрывая глаза, сидел всё на том же месте, на плетне. Пистолет он или не выпустил или успел подобрать — так и зажимал левое плечо кулаком со стиснутым оружием. Вокруг кулака пятнистая ткань почернела и масляно поблёскивала. Подбежав к Энтони, я грохнулся на колени, совершенно не заботясь о том, что могу схлопотать пулю в спину или затылок.
— Больно? — глупо спросил я.
— Нет! — огрызнулся Энтони. По его лицу тёк пот. — Иф ин боун… риэли боун… май год…
[26]
Морщась и кусая губы, я расстегнул на нём куртку и спустил её с плеча. На пару сантиметров выше подмышки синело отверстьице, из которого медленной, вялой ленточкой текла кровь.
— Выходное есть? — Энтони качнулся вперёд, я испугался, что он падает, но до меня дошёл смысл вопроса. Да, сзади было такое же отверстьице.
— Есть, — кивнул я. И только теперь, поняв, что Энтони умирать не собирается, быстро оглянулся.
Никого не было. Никто не собирался в нас стрелять. Я заторопился:
— Сейчас перевяжу!
— Посмотри сначала, целы ли наши рюкзаки, — посоветовал Энтони.
Я на секунду окаменел, а потом, вскочив, бросился вокруг костра, в который граната превратила гнездо гоблинов… какие, к чёрту, гоблины…
Рюкзаков не было. Двора, впрочем, тоже. Он был завален горящими обломками. Ну что ж — взрывная волна и грузовик способна перевернуть… Какое-то время я тупо смотрел на груду горящих обломком, силясь осознать тот факт, что палатка, карта, продукты, спальники — всё погибло. Мы остались, в чём были, с оружием (почти без патрон), ножами и топориками. Обдумав это, я повернулся и зашагал к Энтони.
Он успел подняться и стоял, опершись плечом на корявую яблоньку.
— Болит? — спросил я снова.
— Мозжит, — поморщился он. — Кость, похоже, цела… Но как он меня! Когда я увидел, как ты ляпнулся посреди улицы — я думал, ты умер…
— Я тоже, — искренне ответил я. — Но оказывается, я ещё нужен людям…
— Может быть, ты должен им большие деньги? — предположил Энтони. — Ну что, сгорели рюкзаки?
Он спросил это буднично, почти весело. И я ответил ему в тон:
— Сейчас догорают, наверное…
Наши взгляды встретились. В глазах Энтони были слёзы. Не от боли. Я понял — от обиды.
— Перевяжи меня чем-нибудь, — попросил он. И отвернулся.
ГЛАВА 25
Позже я понял, что Сергеич не собирался убивать Энтони. Вторым выстрелом он рассчитывал прострелить англичанину и правое плечо тоже, а там — взять живым, иначе он никогда не промахнулся бы с десятка метров по неподвижной мишени. Он попал, куда хотел… Но тогда мне было не до этого.
Я промыл рану Энтони, как смог — холодной водой из полузатянутого илом колодца, прикрутил полоской от подола камуфляжа к плечу два листа подорожника и забинтовал — тоже куском камуфляжа, распоротым рукавом. К тому времени, когда я это закончил, совсем стемнело, а гроза началась, когда мы подходили к лесу — прошли огородами.
Точнее, гроза как таковая прошла стороной — гром был еле слышен, да и молнии сверкали как-то несерьёзно. Просто вдруг налетел страшный порыв ветра — холодного, пригнувшего к земле деревья на опушке — а потом хлынул ливень. С неба упала стена воды — и мы вымокли насквозь раньше, чем пробежали последние пять метров до леса.
Ветер улёгся тут же, но дождь продолжал полосовать лес. Из-за туч не было видно луны, мы шли в кромешной темноте, пока Энтони не сказал:
— Погоди. Надо ждать утра, а то заблудимся.
Он был прав. Но легко сказать — «ждать утра»! После нескольких попыток развести костёр мы сели под деревом, прижавшись спинами друг к другу и попытались задремать. Весь этот чёртов день мы ничего не ели, нервы стояли на боевом взводе, и каждый шорох заставлял хвататься за оружие и подолгу вслушиваться и всматриваться в ночь, ровно шумевшую дождём — словно она решила облегчить нашим врагам скрытный подход к ночлегу. В довершение все-го на нас напали комары.
Судя по всему, они решили отыграться за все те дни, которые мы находились под защитой гвоздичного масла. Дождь этим тварям был нипочём — они налетали толпами, способными разорвать в клочья медведя и даже не кусались — грызли, прокусывая камуфляж. Через какое-то время я понял, что сейчас сойду с ума. Самым настоящим образом. Мне хотелось спать, я был мокрый и продолжал мокнуть, есть хотелось тоже — а вместо этого ели меня! Я не выдержал — начал тормошить Энтони, который отмахивался как-то вяло и говорить ему, что надо идти, иначе нам крышка. А он вдруг тихо сказал:
— Извини, Эндрю, но мне совсем плохо. Иди один.
Холодея, я пощупал его плечо. Моя повязка насквозь промокла от крови, рукав его камуфляжа — тоже. Энтони дрожал, лоб у него был горячий.
— Уходи, — отчётливо сказал он. Это было последнее разумное слово, которое я от него услышал — англичанин начал бредить.
Я сел на мокрую землю и уставился в темноту, чувствуя, что по щекам ползут слёзы. Не дождь — слёзы. Я не хотел плакать — они сами по себе выползали из-под век и мешались с дождевыми струйками с моих волос. Я вытирал их уцелевшим рукавом, отмахивался от комаров и совершенно не знал, что мне делать, как быть. Энтони тихо разговаривал с кем-то — не по-английски, по-французски, кажется. Неужели рана грязная?! И кровь течёт… И температура у него… Что делать, что делать?!
